Как будущему монаху успокоить своих родителей, желающих многочисленных внуков, из чего складывается строгий монашеский дух обители и почему нельзя торопиться с постригами? Журнал «МВ» беседует с архимандритом Варлаамом (Максаковым), игуменом Успенского Свято-Георгиевского мужского монастыря в Башкирии.

«Верую»

Отец Варлаам, еще 18 лет назад здесь ничего не было, а сейчас – статный, величественный монастырь. И Вы когда-то были просто гражданином Советского Союза, а теперь – игумен монастыря. Каким был этот путь?

Я родился в 1965 году в Башкирии близ города Мелеуз. Понятно, что мое детство проходило в знакомой многим советской, атеистической атмосфере. Просто собирать яйца на Пасху, тем более дарить их было чревато неприятными последствиями. Школьника за такое могли вызвать на линейку, публично отчитать. Это был, конечно, позор. Но, как ни странно, я не боялся такого позора и на Пасху – тайком, но без какого-то страха – ходил к родственникам, знакомым, поздравлял их.

Молитве меня никто не учил. Семья моя придерживалась традиционного праздничного календаря: Рождество, Пасха – все это как-то праздновалось, но в храм мы не ходили. Я же с детства тянулся к другой, духовной, жизни. Но как это было сделать? Книг не было, о Боге никто не говорил – это вообще было не принято в обществе, в храм бы меня никто не сводил. Но стремление оставалось...

Помню, на поминках бабушки пели молитвы – канон, 17-ю кафисму. Мне было 9 лет. Вот к этой молитве у меня появилась просто любовь. Я ее как-то особенно прочувствовал, хотелось ее тоже петь, но не знал слов. В силу возраста мне было неловко при взрослых даже перекреститься, хотя этого очень хотелось. Даже от мамы все это скрывал.

Очень любил ходить на кладбище. Там я перед крестами молился своей молитвой, тут же сам и сочинял, хотя многого и не понимал.

В армии – я служил в Ярославской области – нас повезли на дежурство. И вот там я впервые услышал колокольный звон – он доносился откуда-то издалека.

Это было что-то необыкновенное, звон будто бы переполнял меня. Хотелось туда полететь; жаль, крыльев не было...

Когда командир части отпустил меня в отпуск, я первым делом решил побывать в храме. Приехал в Москву и специально посетил храм Василия Блаженного на Красной площади. Это мой первый храм. И хотя он был недействующий, мне было достаточно просто в нем находиться, почувствовать его атмосферу.

После армии я решил опять посетить церковь, в Мелеузе. Встал вопрос, как это сделать. И я предложил маме: «Давай освятим пасху в храме». Она: «Хорошо. Я испеку – ты сходишь, освятишь». Это был первый «почти» прямой разговор о Церкви.

Потом у меня возникло желание петь в храме. Поосле одной службы подошел к певчим, спрашиваю: «Вы какую молитву пели сейчас?» Они: «Верую». Так вот я, чтобы выучить молитвы, купил в уфимском храме книжку «Закон Божий». Эта книга стоила тогда 70 рублей, а у меня зарплата была 120 рублей. Так я начал просто петь в храме, на службе.

У батюшки первое благословение брал, очень переживал, думал, как бы что не перепутать. Но рад был очень, что пою на клиросе, с нетерпением ждал воскресенья.

А меня в то время выбрали председателем профкома колхоза. И многие из моей деревни тоже в храм ходили – я же все-таки старался от них скрываться. Зайду в храм и быстро на клирос поднимусь. Односельчане меня видели, но им было неудобно спрашивать, я это или не я.

А потом настоятель отец Владимир предложил ехать к Владыке брать благословение на священническую хиротонию. Я еще даже маме не сказал, что на клиросе пою, а тут уже хиротония!

Говорю ей: «Знаешь, мам, я вот на клиросе пою...»

Она: «А мне ж все говорят, что видели тебя в храме, мол, поешь ты на клиросе! А я им все отвечаю: “Не он это, не он!.. “»

Приехали к Владыке, он благословил увольняться из колхоза. В трудовой книжке отметка стоит «Переведен в Казанскую Богородицкую церковь» и печать колхозная.

«Там все – мои родственники»

Какое было первое послушание?

Рукоположили во диакона, через месяц уже во священника. Это, конечно, очень скоро, очень быстро. Я был молодой, ничего не знал, не понимал. Назначили настоятелем Петропавловской церкви в селе Красный Ключ. Я ехал туда – просто слезы на глаза наворачивались. На месте стоял деревянный сруб, все прихожане – «полтора человека», спеть некому. Подходит ко мне как-то женщина: «Батюшка, можно я к вам в храм пойду песни петь?» Я говорю: «У нас в церкви не песни поют, а молитвы». Разумеется, не взял ее с таким настроем... А потом понимаю, что, действительно, петь некому, пошел к ней, она на торговом предприятии работала. Прихожу: «Петь пойдешь в храм?» Она говорит: «Батюшка, да как муж скажет...» В итоге Татьяна (так ее зовут) с этого предприятия уволилась, вот уже 25 лет в церкви на клиросе поет.

Вам еще нужно было храм восстанавливать?

Да. Сруб просто стоял – без окон, без дверей. А я к строительству никогда не имел никакого отношения. Потихоньку стал односельчан звать то полы сделать, то крышу. Всем миром делали. Кто бульдозер даст, кто машину, кто трактор. У меня было чувство, что там все мои родственники.

То есть все помогали, негативного отношения к Церкви не было? Это же все люди с советским воспитанием!

Да, как ни странно, не было. Ничего подобного. Все дружно помогали, и такой красивый храм, в конце концов, построили!

Ответ отца Наума

Как в Вашей жизни стала появляться мысль о монашестве?

Когда я еще в Мелеузе на клиросе пел, прихожане часто подходили ко мне, говорили: «Тебе надо монахом быть». А я даже не знал, кто они, эти монахи. Рукоположили меня во священники, принял я целибат. Планировал постриг принять. Надо было все маме как-то объяснить, она ведь не понимала всех этих тонкостей. Я ей пробовал намекать, что, мол, нет настроя жениться и вообще нельзя мне, уже рукоположен. Она меня не хотела слушать, это вызывало у нее резкий протест, возмущение! Я тебе, мол, уже и невесту нашла. Даже не знал, что делать... Но потом потихоньку градус ее негодования становился все меньше, а как-то раз она даже сказала: «Из троих сыновей (двое семейные) надежда есть только на того, что выбрал церковный путь», – подразумевая, что у меня все правильно сложится, без ненужных проблем и перипетий.

Мамы это сердцем чувствуют.

Самое интересное, что в итоге всех ее жизненных перипетий я ее постриг в монашество с именем Феодора. А ведь когда-то она говорила, что боится монахов. Папа тоже воцерковился, исповедовался, причащался. А братья мой монашеский выбор приняли сразу, даже разговоров никаких не было.

Еще был памятный случай, связанный с этим моим выбором. В 1991 году, еще до моей диаконской хиротонии и тем более пострига, мы с мелеузской делегацией приехали в Москву на перенесение мощей преподобного Серафима Саровского из Елоховского собора в Дивеево. Раз прибыли в столицу, решили заехать в Лавру к архимандриту Науму. А у него, как известно, всегда было много посетителей. В первый день не попали, на второй настоятель нашей церкви отец Владимир все же к нему пробрался и спрашивает: «Отец Наум, подскажите, что делать моему послушнику, – может, ему жениться?» Отец Наум отвечает: «Пусть женится, вот тут девушка есть, как раз замуж хочет». «А он вот не хочет жениться». – «Пусть учиться идет». – «А может, ему монашество принять?» – «Пусть принимает, если желание есть». Таков был ответ отца Наума. Конечно, я больше растерялся от его слов, потому что проблема-то осталась. А жили мы в столице у схимонахини Антонии, так вот мы к ней приезжаем из Лавры, а она мне говорит: «Примешь ты священнический сан, потом постриг в 30 лет. Родители будут против, но ты им скажешь, что они народили плоть, которая будет молиться за них. И поставь свечку перед иконой Богородицы «Скоропослушница» – Божия Матерь управит твои дела». Еще что-то говорила, но я тогда растерялся, не запомнил всего.

Ее слова сбылись?

Да, все так и было потом. Принял сан, в монашество постригся без 2-х месяцев в 30 лет. Родители, как я рассказывал, действительно были против. Думаю, схимонахиня Антония была человеком от Бога. Хотя тогда, в 91-м, я вообще не знал ее, мне даже слова ее напомнили много позже другие люди, свидетели того разговора.

«А ты чего мясо ешь?»

Но даже после всех этих событий сомнения в выборе оставались?

Сомнения были, конечно. Как-то владыка Никон приехал ко мне в храм в Красном Ключе, спрашивает: «Когда думаешь постригаться?» А я: «Не знаю, дайте, пожалуйста, подумать года два». Год прошел, опять спрашивает, а я еще времени прошу на размышления. Чувствую, что сердце в нерешительности, в переживании. Но при этом я уже приготовил себе четки, клобук, мантию, но никому никакого ответа не давал. А потом Владыка сам мне говорит: «Приезжай в епархию 16 августа, будешь постригаться». Это я воспринял как благословение свыше. Точная дата назначена.

Как готовились к постригу? Усилили пост, молитву?

Есть мясо я перестал почти сразу после хиротонии. Как-то на общей трапезе в епархии накладываю себе колбаски, а мне один монах – отец Игнатий – говорит: «А ты чего мясо ешь? Тебе ж все равно постриг принимать рано или поздно». С тех пор я от мяса отказался.

У нас монастырей в то время в епархии не было вообще. Но меня тянуло именно к монастырской жизни. Я и в деревне, в Красном Ключе, готовился к созданию будущего монастыря, мне даже несколько пустующих домиков пожертвовали.

Вагончик и баня

Но постепенно Промысл Божий направлял Вас в сторону «Святых кустиков».

Да. Одна бабушка из деревни Ежовка подарила мне книгу об этой обители. Прочитав, я уже не мог жить, как прежде – меня просто потянуло на это место. Я, естественно, приехал сюда. Тут поле да лес, пустынь. Но мне просто находиться здесь было приятно, благодатно.

На приходе я объявил о том, что на праздник Вознесения Господня здесь, в «Святых кустиках», будут совершаться богослужения. Много народу приезжало и до сих пор приезжает в этот день сюда.

Даже не думая, что здесь будет когда-нибудь монастырь, начал собирать разные сведения о бывшей обители. А бабушка, которая когда-то меня на клирос позвала петь, оказывается, окончила школу при этом Успенском монастыре, и у нее сохранились разные фотографии, документы, рассказывающие историю тех давних лет.

Однажды встретил здесь, в «Святых кустиках», одну бабушку из Красноуральска. Мы планировали вместе поехать приложиться к мощам Симеона Верхотурского. Поехать не получилось, но она мне прислала письмо, рассказала, что ей приснился сон, будто служу я среди лесов, среди холмов, во «Святых кустиках». Это было удивительно. Так постепенно я стал окончательно понимать, что жизнь моя связана именно с этим местом.

А в Уфе в это время возобновили Успенский мужской монастырь. С приходов собрали 7–8 монахов, но самой общины не сложилось, монастырской жизни не было. Меня туда определили экономом, а потом «Святые кустики» стали скитом этой обители, а я – его начальником. Женатый священник сюда бы вряд ли пошел – все-таки это пустынь. А я с радостью согласился, мне хотелось настоящей монашеской жизни.

Как зарождался монастырь? С чего все началось?

С вагончика, в нем жил летом. А зимовал в деревянной бане – хоть и маленькая, но собрать легко, протопить не проблема. Жители окрестностей дали и коров, и лошадей. Первое время молился тоже в вагончике. Но у нас климат суровый, зимой холодно, на молитве просто замерзали.

Первые благодетели меня спросили, чего требуется нашей молодой обители. Мне просить было неудобно. Я попросил пару мешков муки и крышу покрыть железом. А они: «Служи-ка ты лучше, отец, молебен на начало всякого доброго дела». Так началась масштабная стройка на этом месте. 13 единиц приехало сюда, гора просто гудела.

Первые мои помощницы были, естественно, бабушки, и я им благодарен за все их труды. Но когда было принято решение открыть здесь мужской монастырь, стало понятно, что женщинам здесь уже не место. И приходилось со всеми помощницами расставаться.

И как они встретили новость о том, что им надо уйти?

По-разному. Большинство не хотело уходить, а были и те, кого приходилось убеждать на протяжении долгого времени. Просто им здесь нравилось. Кроме того, они думали, что в будущем здесь будет организована женская обитель. Но организовали мужскую. Причем в другие женские монастыри никто уходить не хотел. Но порядок есть порядок. Сейчас в монастыре из женщин никто не трудится.

А как шло «строительство» монастырской братии?

«Строительство» началось с моего смирения. Люди должны были захотеть разделить со мной тяготы этой жизни, остаться здесь, в монастыре, без комфортных условий. Поэтому я должен был смиряться больше, чем они, приходилось с терпением и пониманием относиться к приходящим трудникам и братиям. Только примером собственного смирения можно зародить монашескую жизнь, показателем истинности которой является любовь между братией. Административными методами ее не построить.

Поначалу разные люди сюда приходили, даже бывшие заключенные. Они по своей культуре, образу мыслей были далеки от Церкви, тем более от монашества. Я хоть и называл их «братией», но чувствовал, что желаемого единства духа нет. И опоры на них не было – они были временными людьми.

Постепенно стали приходить люди, действительно ищущие спасения.

«Лучше один раз увидеть»

Как Вы устраивали этот порядок, ведь Вы же ни в каком монастыре до этого не жили, практическая сторона устройства Вам была неизвестна?

Да, не жил и опытно ничего этого не знал. Но я читал книги, в основном древних Отцов: «Добротолюбие», преподобного Феодора Студита.

Но, самое главное, я на Афон начал ездить, там монашеская традиция не прерывалась, поэтому я надеялся увидеть то, о чем пишут Отцы, своими глазами. Более того, я почти всю свою братию туда свозил, чтобы они сами увидели эту нетронутую монашескую жизнь, впитали в себя этот дух. Потому что как им объяснить на словах, какую жизнь мы хотим построить в нашей обители? Лучше один раз увидеть. Я на Святой Горе начал примечать все «мелочи»: во сколько братия встает, как идет на молитву, как себя ведет с паломниками, как проходит трапеза, сколько длятся монастырские послушания. Все это было важно.

Вы уже относительно долгое время управляете обителью. Какие уроки Вы извлекли из этих лет игуменства?

Нужно не забывать, с какой целью мы приходим в монастырь. В первую очередь, заботиться об исполнении монашеских обетов и не спешить. Особенно с постригами. В уставе написано, что искус должен быть 3 года. Значит, так оно и должно быть. Торопиться с монашеством, искусственно «ускорять» это решение – просто недопустимо. Человек должен созреть, а монах должен созревать в стенах монастыря.

У нас монашество все еще очень слабое. Из мира люди приходят искалеченные грехом, буквально доползают до монастырских ворот. Не успеет человек прийти в себя, познать устроение собственной души, как на него налагают чрезмерный груз хозяйственных попечений. Еще хуже, если монах вынужден выходить за стены монастыря и идти в мир. Его «загружать» многочисленными задачами внешнего характера пока преждевременно. В город его нельзя пускать: там на него обрушится лавина искушений, справиться с которыми ему не под силу.

У Вас по сравнению со многими другими монастырями достаточно строгий устав относительно пребывания женщин в обители...

Уверен, что это правильно. В мужском монастыре все должны делать сами насельники. Что это за монашество, если за монахов все делают «мамочки»? Как иноков воспитывать? При всем уважении вынужден признать, что женщины вносят свой дух в мужскую монашескую семью. От этого надо сохранять обитель, поэтому у нас ни на кухне, ни в «прачечной» никаких помощниц нет. Свой дух, свою атмосферу мы стараемся оберегать.

«Неужели обратно?»

По поводу хозяйства. Какую тут стратегию выбрать: больше производств, если средства позволяют, или меньше?

Никакой специальной стратегии нет. Она и не должна быть у монахов, это не его, монаха, дело – экономические стратегии вырабатывать. Главное – молиться. Господь Сам даст, сколько тебе надо, Сам вложит тебе в сердце нужную мысль. Труд важен, но он лишь одно из средств к воспитанию души. Все силы, все свежие силы нужно отдавать Богу. И «Той тя препитает». А монахи – они как птицы Небесные. Какие у них попечения?

Монастырь и мир – какой Вы видите «формулу» их взаимодействия?

Сейчас этот вопрос вдруг стал проблемой, обсуждают его часто. На Афоне, например, я не вижу, чтобы это было проблемой. На Святой Горе монахи занимаются главным делом – прославлением Господа своей евангельской жизнью. Мир сам приходит к ним и учится у них воплощению христианских идеалов. А монахи эту жизнь являют во всем своем облике: в одежде, в походке, в интонациях голоса. Миряне видят это и «вкушают» монастырский дух. Получать духовную пользу паломники должны через участие в монастырских службах, Таинствах исповеди и Причастия от Самого Господа. В этом я и вижу главное направление взаимодействия с миром. Мы же, монахи, от мира отреклись. Неужели нам обратно в мир возвращаться?

Бывший валаамский игумен Варлаам (Давыдов)

Родом он был из московских купцов. Почувствовав влечение к монашеской жизни, он еще в молодых летах оставил, по слову Спасителя, дом, родителей, имение и вся красная мира сего и удалился в Валаам, коим управлял тогда опытный в духовной жизни старец игумен Назарий. Под его-то руководством возмужал и окреп в подвигах иноческой жизни пустыннолюбивый отец Варлаам. Сложения он был крепкого, стан имел согбенный, главу поникшую к персям, глаза тусклые и приснослезящиеся. При крепости сил он проходил на Валааме порядно низшие и трудные монастырские послушания. Между прочим был несколько времени поваром. Вспоминая о пользе послушания, отец игумен открывался некоторым доверенным лицам: "В бытность мою на Валааме в поварне молитва Иисусова кипела во мне, как пища в котле". В сане иеродиакона и иеромонаха отец Варлаам отправлял на Валааме Божественную службу в том скиту, где в то время пребывали приснопамятные старцы Феодор (бывший молдавский) и Леонид (впоследствии Оптинский). Сожитие и собеседование с ними принесло ему немалую душевную пользу, как он сам впоследствии говорил о сем. Ревность о благе родной обители, наветуемой смущением от людей, приходивших в нее "не ради Иисуса", понудила безмолвнолюбивого отца Варлаама согласиться принять неудобоносимое для подобных ему любителей безмолвия бремя начальства в Валаамском монастыре. Но тут постигли его попущением Божиим разные искушения. Правдивость его не всем нравилась, находили ее слишком резкою, а искусством применяться к обстоятельствам он не владел и потому должен был устраниться не только от начальства, но и от любимой им Валаамской обители. Его перевели, а проще сказать, за резкие правдивые выражения послали под начало в скит Оптиной пустыни, где подвизался известный ему старец иеросхимонах отец Лев. Так промыслительно Господь привел отца игумена Варлаама для купножития с великим старцем Львом!

Здесь подвижник игумен окружен был всеобщей любовью и заботливостью, от которых по смирению всемерно уклонялся, хотя и скоро свыкся с новым местом своего уединения, однако до конца дней своих не мог забыть любимого им Валаама, этого, по замечанию даже афонцев, русского Афона по единственному в своем роде удобству для всех родов монашеской жизни: общежительной, среднего скитского пути и безмолвного пребывания наедине в пустыньках. "Хорошо, нечего сказать, хорошо и у вас, - говаривал пустыннолюбивый старец, - а все не то, что на Валааме. Там возьмешь, бывало, краюшку хлеба за пазуху, и хоть три дня оставайся в лесу: ни дикого зверя, ни злого человека. Бог да ты, ты да Бог". - "А от бесовских-то страхований, батюшка, как спасались?" - спросили его. "Ну, да от них-то и в келлии не уйдешь, если не тем путем пойдешь, - отвечал старец. - Впрочем, - прибавил он, - пути спасения различны: ин спасается сице , ты же, по слову святого Исаака Сирина, общим путем взыди на восхождение духовного пирга (то есть столпа), давая сим разуметь, что всякому духовному возрасту прилична своя пища и что безмолвие для не победивших страсти бывает причиной высокоумия и падения, а не спасения".

Поведал о себе отец Варлаам, что, живя в Валаамском скиту одновременно с вышеупомянутыми приснопамятными старцами Феодором и Леонидом, он, как постоянно гнавшийся за безмолвием, недоумевал, как сии старцы, проводя целые дни в молве от множества приходивших к ним пользы ради и советов духовных, пребывали несмущенными. Обратился он однажды к старцу Феодору с такими словами: "Батюшка, я блазнюсь на вас, как это вы по целым дням пребываете в молве и беседах со внешними, - каково есть дело сие?" - "Экой ты, братец, чудак! Да я за любовь к брату два дня пробеседую с ним о яже на пользу душевную, и пребуду несмущенным", - отвечал старец. Из этого ответа известного уже своими подвигами и благодатными дарованиями старца отец Варлаам вразумился навсегда познавать различие путей "смотрительных", то есть бывающих по особенному смотрению Божию, от общих. Впоследствии он внушал о сем и другим.

Живя в Оптинском скиту, отец Варлаам продолжал прежнюю подвижническую жизнь. Его нестяжание, простота и смирение были поучительными и трогательными. Все имущество бывшего Валаамского настоятеля, привезенное с ним, состояло из крытого тулупа и жесткой подушки. Жил он на пасеке и келлию никогда не замыкал и вовсе о ней не заботился. Она завалена была стружками и дощечками, которые собирал старец в лесу и скиту для подтопки печи и поделок. Однажды воры, забравшись на пасеку, обокрали келлии, расположенные в одном с ним корпусе. Братия в то время была на утреннем церковном богослужении. "Батюшка! - спросил старца сожительствовавший с ним брат. - Воры обокрали вас!" - "Щепки-то, что ли? - ответил, улыбаясь, старец. - Я еще натаскаю". И точно: воры, ища чего-либо в игуменской келлии, внимательно разбирали ящик за ящиком, заполненные щепою и опилками от досок и стружками, наклали их целый ворох посреди келлии и, довольно потрудившись, ушли, ничего не найдя, захватив только с собою тулуп, единственную одежду сверх той, которая была на самом старце.

Любил отец игумен во время послеобеденное, когда братия отдыхают от трудов своих, уединяться в лес, окружающий скит, и там, любуясь в безмолвии красотою матери-природы, по его выражению, "от твари познавал Творца". Прохаживаясь же с молитвенною целью, любил быть наедине. "Возьмите меня с собой, батюшка", - сказал один из скитских братиев, видя отца Варлаама, идущего в лес. "Хорошо, - ответил старец, - пойдем. Только с условием: ходить молча и друг от друга на вержение камня". Понятно, что брат не согласился на такое условие. Встречаясь иногда с поселянами, отец игумен любил вступать с ними в разговор и признавался, что нередко находил высокое утешение в их простых ответах на самые духовные вопросы. Сказывал покойный Оптинский старец Амвросий: "Услышал однажды отец Варлаам, что есть в некоей деревне крестьянин-боголюбец, проводивший жизнь духовную. Отыскал он этого крестьянина и, поговоривши с ним несколько, сказал: "А как бы это умудриться привлечь к себе милость и благодать Божию?". - "Эх, отец, - отвечал простодушный крестьянин, - нам-то бы только сделать должное, а за Богом-то дело не постоит"". Был однажды и противный тому случай. Бродя по лесу, отец Варлаам увидел лесную караулку и, вошедши в нее, нашел там караульщика старика. Поздоровавшись с хозяином, отец игумен по своему обыкновению начал расспрашивать, как он поживает. Старик начинает жаловаться на свою тяжелую жизнь, что он постоянно терпит и голод, и холод. Желая направить старика на путь духовной жизни, отец Варлаам начал убеждать его, что это - его крест, посланный ему Господом для его душевного спасения, что все это необходимо терпеть ради Бога в благодушии и с благодарением, но сколько ни убеждал, не мог убедить. После, возвратившись в скит, отец Варлаам с сожалением рассказывал о сем иеромонаху, впоследствии старцу, отцу Амвросию, приговаривая: "Добра-то было бы, добра-то сколько! И голод, и холод! Только бы терпеть с благодарением. Нет, не понимает старик дела, ропщет".

Имея, по слову святого Исаака Сирина, сердце, растворенное жалостью ко всякой твари, отец Варлаам при виде страданий не только человеческих, но и животных проливал обильные слезы, ибо, несмотря на свою внешнюю суровость, был прост и добр, как ангельское дитя. Рассказывал сожительствующий с ним послушник Иродион, впоследствии скитоначальник отец Иларион: "Увидит он, бывало, птичек в лесу и скажет: "Вот, бедные, хлопот-то им сколько, чтобы кормиться!". Или завоют волки - он и их жалеет: "Вот им холодно и поесть хочется, а где им пищи достать?" - и даже заплачет. Или видит - едет мужик в телеге и хлеб черный ест. "Вот, - скажет мне, - смотри, сухим хлебом питается. А мы? Наварят нам щей, каши, наготовят целую трапезу, и едим готовое. Древние отцы трудами снискивали себе пищу. Выработает и через несколько дней ест, да и то еще не все - чтобы оставить нищим. Жалостливы и сострадательны они были, а мы едим до полной сытости"". Впрочем, этими смиренными словами он только прикрывал свое крайнее воздержание.

Держась уединения и крайнего молчания, по слову, слышанному преподобным Арсением Великим: "Всех люби и всех бегай", отец игумен со всеми и всегда был миролюбив. Беседа же его была отрывистая и краткая от желания краткими словами выразить многое и сократить беседу. Уклоняясь по смирению вообще от учительства в случаях обыкновенных, он с радостью и готовностью спешил на помощь смущенному чем-либо брату, и беседа его действовала всегда успокоительно. Впрочем, и кроме таких случаев отец Варлаам не всегда уклонялся дать полезный совет какому-либо новоначальному брату. Вышеупомянутый послушник Иродион, как только еще начинавший монашескую жизнь, по мирской привычке сообщал иногда отцу Варлааму новости дня. "Придешь, бывало, к нему, - так он рассказывал, - начнешь передавать: "Батюшка! То и то я слышал, то и то я видел", - а отец игумен в ответ: "Что же от этого пользы-то? Лучше ничего не видеть и не слышать. Старайся чаще проверять свои мысли, свое сердце"". Такие и подобные замечания духовно-опытного старца служили для молодого послушника одним из средств приобучения к монашескому благочинию.

Всегда серьезный и сосредоточенный, отец Варлаам не прочь был иногда и шуточное слово сказать. Рыли в скиту колодезь на восточной стороне Предтеченской церкви. Тут вместе с другими стоял и скитский иеросхимонах Иоанн. Проходя мимо этого места, отец Варлаам остановился и начал говорить: "Ну, что вы тут роете? Древние святые отцы молитвой изводили воду". На это схимник сказал: "Эдакая право-да (поговорка отца Иоанна), поди-ка ты, изведи молитвой-то". - "Ну, мое дело подначальное", - ответил наскоро отец Варлаам, повернулся и ушел.

Интересно было видеть обращение простодушного, но по виду грубого отца Варлаама со смиренным и по виду, и по сердечному расположению скитоначальником, иеромонахом отцом Антонием (Путиловым). В конце 1839 года отец Антоний назначен был настоятелем Малоярославецкого Черноостровского Николаевского монастыря. Братия по обычаю приходили к нему прощаться. Пришел и отец игумен Варлаам, и пришел запросто, как был в лесу и рубил дрова, в простом старом полушубке и с заткнутым за пояс топором. Увидев его, смиренный отец Антоний, считавший настоятельство непосильным для себя бременем, сквозь слезы начал говорить (выговор у него был на "о"): "Простите, батюшка, помолитесь о мне, грешном". А отец Варлаам, вместо того чтобы посочувствовать скорбящему, неожиданно проговорил: "Да! Тут-то ты был свят, поди-ка там на юру-то поживи".

Затем, поживши несколько времени на новом месте в сане игумена, отец Антоний приехал в Оптину навестить своего брата, оптинского настоятеля отца игумена Моисея и прочих оптинцев, с которыми давно сроднился душою. При входе в скит первым попался ему на глаза отец игумен Варлаам, который сходил по приступкам с крыльца церковного, так как в церкви была служба и только что окончилась вечерня. Обрадовался отец Антоний, увидев почтенного старца отца Варлаама, и обратился к нему с обычным приветствием: "Здравствуйте, батюшка! Как ваше здоровье?". А суровый отец Варлаам отвечает по-суровому: "Нашел о чем спросить: как здоровье. Спросил бы: как Варлаам живет?". - "Простите, батюшка, Бога ради, - послышался плаксивый голос отца Антония, - я ведь монах-то штатный".

"Замечательно, - говорил нередко отец Варлаам, - что два помысла постоянно борют человека: или осуждение других за умаление подвигов их, или возношение при собственных исправлениях". Это одно показывает, как высоко было духовное устроение старца, ибо, по свидетельству отцов, зрение таких помыслов может быть только у истинных подвижников.

До самой блаженной своей кончины отец игумен Варлаам отправлял чреду священнослужения в скиту и соборно в монастыре. Любил по принятому в Оптиной пустыни обычаю в Страстную седмицу петь среди церкви светилен: "Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный". Назидательно было слышать, как отец игумен Варлаам своим старческим голосом изливал пред Господом скорбь души своей о своей греховности, взывая в то же время из глубины болезнующего сердца к милосердию Божию: "Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя".

В последний (1849) год своей жизни при наступлении праздника Рождества Христова он готовился на соборное в монастыре служение. Но вышло так: пошел он в монастырь к утрени, одет был не особенно тепло, а мороз был сильный. Ворота монастыря были еще не отперты, и потому отцу Варлааму пришлось несколько времени постоять на холоде, пока не отперли ворота. Старец продрог, но все еще имел силы во время утрени выйти на соборное величание. Затем внезапно он почувствовал, вследствие простуды, сильную слабость и тотчас отвезен был в скит, потом особорован и приобщен Святых Христовых Таин. После сего он уже не принимал земной пищи и лекарства и мирно отошел ко Господу на другой день праздника Рождества Христова 26 декабря в 12 часов ночи 73 лет от роду, а 27-го числа совершено соборное погребение его тела.

Памятником подвижнической жизни отца Варлаама останется в скиту на пасеке, на восточной стороне ограды, уединенная маленькая беседка, сколоченная им самим из досок, где безмолвнолюбивый старец, "тщася худшее покорити лучшему и плоть поработити духу", проводил без сна летние ночи в уединенной молитве и в крайнем утомлении принимал краткий отдых, сидя на малой лавочке, устроенной им в той же беседочке. Там на стенке и до днесь висят медные складни со святыми изображениями - свидетели тайных его воздыханий и обильных слез, которые обличали лишь веки глаз его, опухшие и лишенные ресниц.

По поводу кончины сего подвижника и еще нескольких пожилых оптинских монахов старец отец Макарий (Иванов) писал так:

"Жаль старичков, особенно отца Варлаама. Без них как будто пусто. Молодые хороши при старичках".