С 30 января 1897 иеромонах Варлаам (Коноплев) стал настоятелем Белогорского Николаевского монастыря в Пермской губернии. За первое десятилетие своего существования число насельников Белогорской обители увеличилось с 12 до 400. Уклад монастырской жизни был довольно строг. Вставали в четыре часа утра. Будил поначалу всю братию сам отец Варлаам. Он сам читал и пел на клиросе.

"Мир здесь другой, — говорили об обители, — почти беспрерывно совершается служба, все по уставу, без всяких пропусков, без всяких заминок. Божия служба на Белой Горе так поставлена, как нигде в наших ближних и дальних пределах... Здесь, в обители, всегда с должным усердием неустанно о том говорят, как нужно души спасать, как бороться с грехом, как готовить себя к жизни святой и блаженной... Отцы Белогорского монастыря призывают паломников к постоянному бодрствованию, к постоянной борьбе с темной силой. Они умоляют нас иметь чистое сердце и спасаться в Церкви Христовой святой, православной, принимать Тайны Святые, быть со священством, от Бога поставленным".

Один паломник-инок вспоминал: "Уставная служба в храмах монастыря отличалась торжественностью и глубокой умилительностью. Схимники с детскими незлобивыми лицами имели в храме свои формы, молодые иноки стояли на хорах, а частью — внизу. После вечернего правила в храме свечи гасились, и вся иноческая рать, человек в пятьсот, едва шелестя мантиями, двигалась по направлению к раке с частицами мощей. Затем раздавалось мощное пение молитвы "Достойно есть" афонским распевом. При звуках молитвенного ублажения Божией Матери хотелось плакать. Какие-то светлые чувства широкой волной втеснялись в душу, и думалось: "Как, вероятно, в эти минуты трепещет сатана и ненавидит поющих монахов".

В нем удивительно сочетались сильный характер и простота, ласка, сердечность и детское незлобие, строгость к себе и снисходительность к другим. Терпеливо переносил он встречавшиеся в жизни братства трудности, с полной готовностью прощал вину согрешившим, выговоры делал смиренно и часто со слезами на глазах. "Когда он поучает, то говорит тихо, смиренно, как бы умоляя того, к кому обращается; когда обнимает виновного, слезы текут из его глаз. Он служит примером человека, отдавшего Богу все существо, примером трудолюбия, терпения, всепрощения", — писали о нем в "Пермских епархиальных ведомостях".

Личность настоятеля, его опытность в духовной жизни, особый аскетизм и совершенно детское незлобие привлекали в обитель множество богомольцев. К святому стекался народ со всей Пермской губернии, приходили даже инородцы из глухого Закамского края. "Отец Варлаам — руководитель совести, — писал современник, — это лицо, которому поручают себя люди — миряне, так же, как монахи, ищущие спасения и сознающие свою немощь. Кроме того, к о. Варлааму, как вдохновенному руководителю, обращаются верующие в трудном положении, в скорбях, в часы, когда не знают, что делать, и просят по вере указания... Каждый, приходя к о. Варлааму, выносит сильное незабвенное впечатление: в нем есть неотразимая сила".

Архимандрит Варлаам (Коноплев) был членом Священного Собора Российской Православной Церкви 1917-1918 по избранию от монашествующих. В октябре 1917 вернулся в Белогорскую обитель и сложил с себя полномочия члена Собора.

В начале 1918 жертвами красного террора стали представители духовенства. Архимандрит Варлаам не сомневался, что насильственная смерть не минует и его. Он готовился к смерти сам и укреплял братию.

30 июля 1918 трагические события докатились и до Белой горы. Пригласив якобы на собрание в село Юго-Осокино (ныне село Калинино Кунгурского района), большевики арестовали архимандрита Варлаама. Последние слова обреченного на смерть, связанного белогорского настоятеля прозвучали с телеги, увозившей его из родного села, и были обращены к тем, кто с плачем бежали за ним: "Не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих погубить".

Он был отправлен в город Осу и, зверски замученный большевиками, брошен в Каму. Это случилось 25 августа 1918.

После расправы над настоятелем большевики занялись ликвидацией обители. Репрессии братии сопровождались грабежом монастыря.

Многие монахи Белогорского Свято-Николаевского монастыря после зверских пыток были убиты. Мученическую кончину приняли: преподобномученик Александр, послушник; преподобномученик Алексий (Коротков), послушник; священномученик Антоний (Арапов), иеромонах; преподобномученик Аркадий, инок; преподобномученик Варнава, инок; священномученик Виссарион, иеродиакон, инок; священномученик Вячеслав, иеромонах; преподобномученик Гермоген, инок; преподобномученик Димитрий, инок; священномученик Евфимий (Коротков), иеродиакон, инок; преподобномученик Евфимий, инок; преподобномученик Иаков, послушник; преподобномученик Иаков (другой), послушник; священномученик Илия, иеромонах; священномученик Иоанн, иеромонах; преподобномученик Иоанн, послушник; священномученик Иоасаф, иеромонах; преподобномученик Маркелл, инок; священномученик Матфей, иеродиакон, инок; священномученик Михей, иеродиакон, инок; преподобномученик Петр, послушник; преподобномученик Петр (другой), послушник; преподобномученик Савва, инок; священномученик Сергий (Вершинин), иеромонах; преподобномученик Сергий, послушник; преподобномученик Феодор, послушник.

Могилы мучеников были скрыты властями, и место их нахождения неизвестно.

В 1998 преподобномученика архимандрита Варлаама (Коноплева), первого настоятеля и устроителя Белогорского монастыря, и иже с ним убиенную братию Белогорской обители прославили как местночтимых святых Пермской епархии.

На Юбилейном Архиерейском соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 белогорские мученики причислены к лику святых новомучеников и исповедников российских для общецерковного почитания.

Как будущему монаху успокоить своих родителей, желающих многочисленных внуков, из чего складывается строгий монашеский дух обители и почему нельзя торопиться с постригами? Журнал «МВ» беседует с архимандритом Варлаамом (Максаковым), игуменом Успенского Свято-Георгиевского мужского монастыря в Башкирии.

«Верую»

Отец Варлаам, еще 18 лет назад здесь ничего не было, а сейчас – статный, величественный монастырь. И Вы когда-то были просто гражданином Советского Союза, а теперь – игумен монастыря. Каким был этот путь?

Я родился в 1965 году в Башкирии близ города Мелеуз. Понятно, что мое детство проходило в знакомой многим советской, атеистической атмосфере. Просто собирать яйца на Пасху, тем более дарить их было чревато неприятными последствиями. Школьника за такое могли вызвать на линейку, публично отчитать. Это был, конечно, позор. Но, как ни странно, я не боялся такого позора и на Пасху – тайком, но без какого-то страха – ходил к родственникам, знакомым, поздравлял их.

Молитве меня никто не учил. Семья моя придерживалась традиционного праздничного календаря: Рождество, Пасха – все это как-то праздновалось, но в храм мы не ходили. Я же с детства тянулся к другой, духовной, жизни. Но как это было сделать? Книг не было, о Боге никто не говорил – это вообще было не принято в обществе, в храм бы меня никто не сводил. Но стремление оставалось...

Помню, на поминках бабушки пели молитвы – канон, 17-ю кафисму. Мне было 9 лет. Вот к этой молитве у меня появилась просто любовь. Я ее как-то особенно прочувствовал, хотелось ее тоже петь, но не знал слов. В силу возраста мне было неловко при взрослых даже перекреститься, хотя этого очень хотелось. Даже от мамы все это скрывал.

Очень любил ходить на кладбище. Там я перед крестами молился своей молитвой, тут же сам и сочинял, хотя многого и не понимал.

В армии – я служил в Ярославской области – нас повезли на дежурство. И вот там я впервые услышал колокольный звон – он доносился откуда-то издалека.

Это было что-то необыкновенное, звон будто бы переполнял меня. Хотелось туда полететь; жаль, крыльев не было...

Когда командир части отпустил меня в отпуск, я первым делом решил побывать в храме. Приехал в Москву и специально посетил храм Василия Блаженного на Красной площади. Это мой первый храм. И хотя он был недействующий, мне было достаточно просто в нем находиться, почувствовать его атмосферу.

После армии я решил опять посетить церковь, в Мелеузе. Встал вопрос, как это сделать. И я предложил маме: «Давай освятим пасху в храме». Она: «Хорошо. Я испеку – ты сходишь, освятишь». Это был первый «почти» прямой разговор о Церкви.

Потом у меня возникло желание петь в храме. Поосле одной службы подошел к певчим, спрашиваю: «Вы какую молитву пели сейчас?» Они: «Верую». Так вот я, чтобы выучить молитвы, купил в уфимском храме книжку «Закон Божий». Эта книга стоила тогда 70 рублей, а у меня зарплата была 120 рублей. Так я начал просто петь в храме, на службе.

У батюшки первое благословение брал, очень переживал, думал, как бы что не перепутать. Но рад был очень, что пою на клиросе, с нетерпением ждал воскресенья.

А меня в то время выбрали председателем профкома колхоза. И многие из моей деревни тоже в храм ходили – я же все-таки старался от них скрываться. Зайду в храм и быстро на клирос поднимусь. Односельчане меня видели, но им было неудобно спрашивать, я это или не я.

А потом настоятель отец Владимир предложил ехать к Владыке брать благословение на священническую хиротонию. Я еще даже маме не сказал, что на клиросе пою, а тут уже хиротония!

Говорю ей: «Знаешь, мам, я вот на клиросе пою...»

Она: «А мне ж все говорят, что видели тебя в храме, мол, поешь ты на клиросе! А я им все отвечаю: “Не он это, не он!.. “»

Приехали к Владыке, он благословил увольняться из колхоза. В трудовой книжке отметка стоит «Переведен в Казанскую Богородицкую церковь» и печать колхозная.

«Там все – мои родственники»

Какое было первое послушание?

Рукоположили во диакона, через месяц уже во священника. Это, конечно, очень скоро, очень быстро. Я был молодой, ничего не знал, не понимал. Назначили настоятелем Петропавловской церкви в селе Красный Ключ. Я ехал туда – просто слезы на глаза наворачивались. На месте стоял деревянный сруб, все прихожане – «полтора человека», спеть некому. Подходит ко мне как-то женщина: «Батюшка, можно я к вам в храм пойду песни петь?» Я говорю: «У нас в церкви не песни поют, а молитвы». Разумеется, не взял ее с таким настроем... А потом понимаю, что, действительно, петь некому, пошел к ней, она на торговом предприятии работала. Прихожу: «Петь пойдешь в храм?» Она говорит: «Батюшка, да как муж скажет...» В итоге Татьяна (так ее зовут) с этого предприятия уволилась, вот уже 25 лет в церкви на клиросе поет.

Вам еще нужно было храм восстанавливать?

Да. Сруб просто стоял – без окон, без дверей. А я к строительству никогда не имел никакого отношения. Потихоньку стал односельчан звать то полы сделать, то крышу. Всем миром делали. Кто бульдозер даст, кто машину, кто трактор. У меня было чувство, что там все мои родственники.

То есть все помогали, негативного отношения к Церкви не было? Это же все люди с советским воспитанием!

Да, как ни странно, не было. Ничего подобного. Все дружно помогали, и такой красивый храм, в конце концов, построили!

Ответ отца Наума

Как в Вашей жизни стала появляться мысль о монашестве?

Когда я еще в Мелеузе на клиросе пел, прихожане часто подходили ко мне, говорили: «Тебе надо монахом быть». А я даже не знал, кто они, эти монахи. Рукоположили меня во священники, принял я целибат. Планировал постриг принять. Надо было все маме как-то объяснить, она ведь не понимала всех этих тонкостей. Я ей пробовал намекать, что, мол, нет настроя жениться и вообще нельзя мне, уже рукоположен. Она меня не хотела слушать, это вызывало у нее резкий протест, возмущение! Я тебе, мол, уже и невесту нашла. Даже не знал, что делать... Но потом потихоньку градус ее негодования становился все меньше, а как-то раз она даже сказала: «Из троих сыновей (двое семейные) надежда есть только на того, что выбрал церковный путь», – подразумевая, что у меня все правильно сложится, без ненужных проблем и перипетий.

Мамы это сердцем чувствуют.

Самое интересное, что в итоге всех ее жизненных перипетий я ее постриг в монашество с именем Феодора. А ведь когда-то она говорила, что боится монахов. Папа тоже воцерковился, исповедовался, причащался. А братья мой монашеский выбор приняли сразу, даже разговоров никаких не было.

Еще был памятный случай, связанный с этим моим выбором. В 1991 году, еще до моей диаконской хиротонии и тем более пострига, мы с мелеузской делегацией приехали в Москву на перенесение мощей преподобного Серафима Саровского из Елоховского собора в Дивеево. Раз прибыли в столицу, решили заехать в Лавру к архимандриту Науму. А у него, как известно, всегда было много посетителей. В первый день не попали, на второй настоятель нашей церкви отец Владимир все же к нему пробрался и спрашивает: «Отец Наум, подскажите, что делать моему послушнику, – может, ему жениться?» Отец Наум отвечает: «Пусть женится, вот тут девушка есть, как раз замуж хочет». «А он вот не хочет жениться». – «Пусть учиться идет». – «А может, ему монашество принять?» – «Пусть принимает, если желание есть». Таков был ответ отца Наума. Конечно, я больше растерялся от его слов, потому что проблема-то осталась. А жили мы в столице у схимонахини Антонии, так вот мы к ней приезжаем из Лавры, а она мне говорит: «Примешь ты священнический сан, потом постриг в 30 лет. Родители будут против, но ты им скажешь, что они народили плоть, которая будет молиться за них. И поставь свечку перед иконой Богородицы «Скоропослушница» – Божия Матерь управит твои дела». Еще что-то говорила, но я тогда растерялся, не запомнил всего.

Ее слова сбылись?

Да, все так и было потом. Принял сан, в монашество постригся без 2-х месяцев в 30 лет. Родители, как я рассказывал, действительно были против. Думаю, схимонахиня Антония была человеком от Бога. Хотя тогда, в 91-м, я вообще не знал ее, мне даже слова ее напомнили много позже другие люди, свидетели того разговора.

«А ты чего мясо ешь?»

Но даже после всех этих событий сомнения в выборе оставались?

Сомнения были, конечно. Как-то владыка Никон приехал ко мне в храм в Красном Ключе, спрашивает: «Когда думаешь постригаться?» А я: «Не знаю, дайте, пожалуйста, подумать года два». Год прошел, опять спрашивает, а я еще времени прошу на размышления. Чувствую, что сердце в нерешительности, в переживании. Но при этом я уже приготовил себе четки, клобук, мантию, но никому никакого ответа не давал. А потом Владыка сам мне говорит: «Приезжай в епархию 16 августа, будешь постригаться». Это я воспринял как благословение свыше. Точная дата назначена.

Как готовились к постригу? Усилили пост, молитву?

Есть мясо я перестал почти сразу после хиротонии. Как-то на общей трапезе в епархии накладываю себе колбаски, а мне один монах – отец Игнатий – говорит: «А ты чего мясо ешь? Тебе ж все равно постриг принимать рано или поздно». С тех пор я от мяса отказался.

У нас монастырей в то время в епархии не было вообще. Но меня тянуло именно к монастырской жизни. Я и в деревне, в Красном Ключе, готовился к созданию будущего монастыря, мне даже несколько пустующих домиков пожертвовали.

Вагончик и баня

Но постепенно Промысл Божий направлял Вас в сторону «Святых кустиков».

Да. Одна бабушка из деревни Ежовка подарила мне книгу об этой обители. Прочитав, я уже не мог жить, как прежде – меня просто потянуло на это место. Я, естественно, приехал сюда. Тут поле да лес, пустынь. Но мне просто находиться здесь было приятно, благодатно.

На приходе я объявил о том, что на праздник Вознесения Господня здесь, в «Святых кустиках», будут совершаться богослужения. Много народу приезжало и до сих пор приезжает в этот день сюда.

Даже не думая, что здесь будет когда-нибудь монастырь, начал собирать разные сведения о бывшей обители. А бабушка, которая когда-то меня на клирос позвала петь, оказывается, окончила школу при этом Успенском монастыре, и у нее сохранились разные фотографии, документы, рассказывающие историю тех давних лет.

Однажды встретил здесь, в «Святых кустиках», одну бабушку из Красноуральска. Мы планировали вместе поехать приложиться к мощам Симеона Верхотурского. Поехать не получилось, но она мне прислала письмо, рассказала, что ей приснился сон, будто служу я среди лесов, среди холмов, во «Святых кустиках». Это было удивительно. Так постепенно я стал окончательно понимать, что жизнь моя связана именно с этим местом.

А в Уфе в это время возобновили Успенский мужской монастырь. С приходов собрали 7–8 монахов, но самой общины не сложилось, монастырской жизни не было. Меня туда определили экономом, а потом «Святые кустики» стали скитом этой обители, а я – его начальником. Женатый священник сюда бы вряд ли пошел – все-таки это пустынь. А я с радостью согласился, мне хотелось настоящей монашеской жизни.

Как зарождался монастырь? С чего все началось?

С вагончика, в нем жил летом. А зимовал в деревянной бане – хоть и маленькая, но собрать легко, протопить не проблема. Жители окрестностей дали и коров, и лошадей. Первое время молился тоже в вагончике. Но у нас климат суровый, зимой холодно, на молитве просто замерзали.

Первые благодетели меня спросили, чего требуется нашей молодой обители. Мне просить было неудобно. Я попросил пару мешков муки и крышу покрыть железом. А они: «Служи-ка ты лучше, отец, молебен на начало всякого доброго дела». Так началась масштабная стройка на этом месте. 13 единиц приехало сюда, гора просто гудела.

Первые мои помощницы были, естественно, бабушки, и я им благодарен за все их труды. Но когда было принято решение открыть здесь мужской монастырь, стало понятно, что женщинам здесь уже не место. И приходилось со всеми помощницами расставаться.

И как они встретили новость о том, что им надо уйти?

По-разному. Большинство не хотело уходить, а были и те, кого приходилось убеждать на протяжении долгого времени. Просто им здесь нравилось. Кроме того, они думали, что в будущем здесь будет организована женская обитель. Но организовали мужскую. Причем в другие женские монастыри никто уходить не хотел. Но порядок есть порядок. Сейчас в монастыре из женщин никто не трудится.

А как шло «строительство» монастырской братии?

«Строительство» началось с моего смирения. Люди должны были захотеть разделить со мной тяготы этой жизни, остаться здесь, в монастыре, без комфортных условий. Поэтому я должен был смиряться больше, чем они, приходилось с терпением и пониманием относиться к приходящим трудникам и братиям. Только примером собственного смирения можно зародить монашескую жизнь, показателем истинности которой является любовь между братией. Административными методами ее не построить.

Поначалу разные люди сюда приходили, даже бывшие заключенные. Они по своей культуре, образу мыслей были далеки от Церкви, тем более от монашества. Я хоть и называл их «братией», но чувствовал, что желаемого единства духа нет. И опоры на них не было – они были временными людьми.

Постепенно стали приходить люди, действительно ищущие спасения.

«Лучше один раз увидеть»

Как Вы устраивали этот порядок, ведь Вы же ни в каком монастыре до этого не жили, практическая сторона устройства Вам была неизвестна?

Да, не жил и опытно ничего этого не знал. Но я читал книги, в основном древних Отцов: «Добротолюбие», преподобного Феодора Студита.

Но, самое главное, я на Афон начал ездить, там монашеская традиция не прерывалась, поэтому я надеялся увидеть то, о чем пишут Отцы, своими глазами. Более того, я почти всю свою братию туда свозил, чтобы они сами увидели эту нетронутую монашескую жизнь, впитали в себя этот дух. Потому что как им объяснить на словах, какую жизнь мы хотим построить в нашей обители? Лучше один раз увидеть. Я на Святой Горе начал примечать все «мелочи»: во сколько братия встает, как идет на молитву, как себя ведет с паломниками, как проходит трапеза, сколько длятся монастырские послушания. Все это было важно.

Вы уже относительно долгое время управляете обителью. Какие уроки Вы извлекли из этих лет игуменства?

Нужно не забывать, с какой целью мы приходим в монастырь. В первую очередь, заботиться об исполнении монашеских обетов и не спешить. Особенно с постригами. В уставе написано, что искус должен быть 3 года. Значит, так оно и должно быть. Торопиться с монашеством, искусственно «ускорять» это решение – просто недопустимо. Человек должен созреть, а монах должен созревать в стенах монастыря.

У нас монашество все еще очень слабое. Из мира люди приходят искалеченные грехом, буквально доползают до монастырских ворот. Не успеет человек прийти в себя, познать устроение собственной души, как на него налагают чрезмерный груз хозяйственных попечений. Еще хуже, если монах вынужден выходить за стены монастыря и идти в мир. Его «загружать» многочисленными задачами внешнего характера пока преждевременно. В город его нельзя пускать: там на него обрушится лавина искушений, справиться с которыми ему не под силу.

У Вас по сравнению со многими другими монастырями достаточно строгий устав относительно пребывания женщин в обители...

Уверен, что это правильно. В мужском монастыре все должны делать сами насельники. Что это за монашество, если за монахов все делают «мамочки»? Как иноков воспитывать? При всем уважении вынужден признать, что женщины вносят свой дух в мужскую монашескую семью. От этого надо сохранять обитель, поэтому у нас ни на кухне, ни в «прачечной» никаких помощниц нет. Свой дух, свою атмосферу мы стараемся оберегать.

«Неужели обратно?»

По поводу хозяйства. Какую тут стратегию выбрать: больше производств, если средства позволяют, или меньше?

Никакой специальной стратегии нет. Она и не должна быть у монахов, это не его, монаха, дело – экономические стратегии вырабатывать. Главное – молиться. Господь Сам даст, сколько тебе надо, Сам вложит тебе в сердце нужную мысль. Труд важен, но он лишь одно из средств к воспитанию души. Все силы, все свежие силы нужно отдавать Богу. И «Той тя препитает». А монахи – они как птицы Небесные. Какие у них попечения?

Монастырь и мир – какой Вы видите «формулу» их взаимодействия?

Сейчас этот вопрос вдруг стал проблемой, обсуждают его часто. На Афоне, например, я не вижу, чтобы это было проблемой. На Святой Горе монахи занимаются главным делом – прославлением Господа своей евангельской жизнью. Мир сам приходит к ним и учится у них воплощению христианских идеалов. А монахи эту жизнь являют во всем своем облике: в одежде, в походке, в интонациях голоса. Миряне видят это и «вкушают» монастырский дух. Получать духовную пользу паломники должны через участие в монастырских службах, Таинствах исповеди и Причастия от Самого Господа. В этом я и вижу главное направление взаимодействия с миром. Мы же, монахи, от мира отреклись. Неужели нам обратно в мир возвращаться?

ИГУМЕН ВАРЛААМ (ПЕРЕВЕРЗЕВ), благочинный Свято-Троицкого Сергиевого мужского монастыря, что в Стрельне, - давний друг нашей газеты. Мы уже публиковали в одном из номеров интервью с ним. В сегодняшнем разговоре отец Варлаам рассказывает историю о том, как он пришёл к Богу.

- Отец Варлаам, однажды в разговоре с нами вы сказали, что пришли к Богу через адвентистов…

Да, познакомился я с ними в Харькове. Я рос без отца, но мама была верующей. В Харькове я работал на шарико-подшипниковом заводе, а после армии стал работать на стройке. Как-то, выходя из метро, я встретил мужчину, который продавал книжки, и среди книжек была Библия, напечатанная в Финляндии - жиденькая обложка и пергаментные листики. Это был 1989 год.

- Самый пик перестройки?

Да, я заинтересовался, купил у него эту Библию, а он сказал, что у них будет читаться курс лекций по изучению Библии «Так говорит Бог». Меня заинтересовало это, я записал адрес, время. Мне даже в голову не пришло, что это какая-то секта. Я приехал туда. Потом я узнал, что это адвентисты 7-го дня, но у меня это прошло мимо уха, главное - я буду изучать Библию!

- И никаких сомнений не было?

Если и возникали, то я им не придавал значения. Мне были интересны уроки, я брал какую-то дополнительную литературу, писал домашние задания. Ещё по субботам были собрания, куда я тоже ходил. Там было много молодёжи, обстановка была очень доброжелательная. После собрания кто-то приглашал к себе. Шли к нему домой, пили чай, общались. Из Америки приезжали проповедники, выкупались кинозалы, и они всегда были заполнены.

- Интересно было?

Да, мы и песни замечательные пели о Боге.

- Но ведь вы были крещены в православную веру?

Да, я тогда уже был крещён.

Поняли, что что-то тут не так…

- А перекрестить вас не пытались?

Нет, я же не состоял членом их общины. Нас было несколько молодых ребят, пришедших к ним, причём разного уровня, мы между собой общались. Один молодой человек помог мне задуматься о происходящем, стал высказывать сомнения. Вскоре появилась трещина в наших отношениях с их общиной. Мы поняли, что что-то тут не так. Я тогда уже учился на вечернем в Политехническом институте. Однажды по пути в институт зашёл в православный храм. Шла служба, вышел священник принимать исповедь. Стояло несколько человек, и я туда же попал. Всё это было так, как будто меня кто-то за руку подвёл. Подхожу, а опыта исповеди у меня не было. Священник мне помог исповедовать общие для всех грехи и прочитал надо мной разрешительную молитву. Потом опять я пришёл в храм, опять попал на исповедь, исповедался…

- Причащались?

Тогда - нет. Но я причащался в детстве. Прекрасно помню службы, когда мне было лет 8, может быть, 10. А потом я уже из церкви «выпал». В детстве в храмах мы не бегали, как сейчас дети бегают. Нам там давали задания - за свечками посмотреть, записки принести, ещё что-то сделать. Мы осознавали, что мы находимся перед Богом, хотя служба не всегда была нам понятна.

- А Бога вы ощутили уже в монастыре?

То, что есть Бог, я ощутил уже здесь, в монастыре. Так вот, об адвентистах. Я перестал ходить к ним на собрания. Они не знали, где я живу, и не искали меня, а потом я стал театром увлекаться.

- А у вас к ним сохранилась благодарность?

Скорее, сочувствие. Всё-таки я соприкоснулся у них с Писанием, мой путь к Богу прошёл через них. Закончилась евангелизация, а народу-то там не прибавилось! Некоторые люди спрашивали у них, можно ли им ходить и в православный храм? Им отвечали: «Нет!» Сказать, что я как-то отношусь к ним плохо, не скажу, просто я для себя сделал вывод, что это не то.

Наверное, не случайно у нас столько народа прошло через протестантов, именно через них многие получили своего рода толчок к поиску Бога.

Да, люди ищут Бога, и у каждого свой путь.

Я простил убийцу отца

- А как вы пришли в монастырь?

Когда я работал в ТЮЗе и жил напротив Валаамского подворья, мне мама посоветовала сходить на службу в храм. Я сходил, очень понравилось пение. Не помню, где был: на небе или на земле, как говорили послы князя Владимира после посещения византийской службы. Однажды я купил газету «Православный Петербург», где было приглашение потрудиться в храме преподобного Сергия. Вот так я сюда пришёл. Познание Бога и вера пришли уже здесь. Стал читать труды святых отцов, Игнатия Брянчанинова. С отцом Николаем, нашим настоятелем, здесь уже встретился. Побывал в Печорах, когда ещё были живы старцы. Я соприкоснулся с тем, что такое настоящий монастырь.

- А были ли у вас осязаемые знаки, которые давал вам Бог?

Да, были. Я хотел в Сергиеву Лавру попасть. Два раза мне отец Николай не разрешал, и я смирился и успокоился, перестал думать об этом. Отец Николай посоветовал мне поступать в семинарию. Я поступил в Московскую семинарию, и потом 2-3 раза в год ездил в Лавру. Там я встретился с духовником Лавры отцом Кириллом (Павловым) и с 1995-го года окормляюсь у него, под его непосредственным руководством. Вот видите, когда смиришься, Господь исполнит твоё желание, но не как хочешь ты, а как тебе полезно!

А вот ещё такой случай в моей жизни был. Я родился уже после смерти отца, которого убили, и тот, кто его убил, жил рядом. Мне порой приходили мысли о том, что когда убийца отца вернётся из тюрьмы, я его убью. А уже здесь, когда я пришёл в мо-настырь, Господь настолько изменил моё сердце, что я в помянник записал его имя и стал молиться о нём. Отношение к нему и его родственникам совершенно изменилось.

- А вы видели этого человека?

Нет, говорят, что он умер в тюрьме. У него был очень большой срок.

- И вы за него молитесь?

Да. Видите, такой случай в жизни, и как это простить, как такого человека полюбить? Легко сказать, а как это исполнить?

- Наверное, нужно созреть для этого, нужен Божий дар, благодать…

Да. Самому этого невозможно сделать. Вот вспоминаешь Елизавету Фёдоровну, как она ходила к убийце своего мужа, Сергея Александровича Романова, молилась за него, Евангелие ему отнесла.

- А какова судьба других членов семьи убийцы вашего папы?

Мать этого человека умерла, отец пил запойно. Мы ходили им помогать, кормили животных. А потом сын старший убил своего отца и сидел в тюрьме. Я помню, когда мне лет 5 было, мама каждый день плакала. Особенно по утрам. На людях не плакала, а поскольку я маленький был, то меня она не стеснялась. Так она переживала о моём отце. Она одной женщине, потерявшей сына, давала наставление: «Ты, Маруся, на людях не плачь, вот корову доишь, там и плачь, сколько хочешь, или в погреб спустись, там и плачь, а на людях не надо».

- Это люди старой ещё закваски…

Года за два до смерти она сестре моей говорила: «А вот, если бы муж был жив, ещё неизвестно, какие бы дети были!» Это мировоззрение такое, когда уже человек посмотрит на всё с духовной стороны, то уже совсем другой взгляд. Вот эти обиды, ссоры - это самое тяжёлое, что есть в жизни.

«Он под одеялом руки крестом сложил…»

И сейчас этого всего очень много в обществе - претензий, взаимных упрёков, обид и всякого негатива очень много. Это очень тяжело: жизнь пройти и не ожесточиться сердцем, а умириться.

Главное - исполнить Евангелие, я считаю. Мы же должны с Евангелием жизнь проживать… Как-то год назад умер один наш прихожанин, капитан 3 ранга, подводник, он лет 15 к нам ходил. Потом он заболел, приходил на службы такой жёлтенький, и все видели, что он болеет. Ему становилось тяжелее и тяжелее, потом он приезжал уже только к причастию, потом слёг, и я ездил к нему домой. Помню, предпоследний раз я его поисповедовал, причастил, и он понимал, что умирает. Поблагодарил меня, что был его духовником столько лет, и сказал, что устал от боли, поскорее бы уж… то есть, был готов. А в последний раз, когда я приехал, он тяжело дышал. Я прочитал разрешительные молитвы, исповедоваться он не мог, уже не говорил, но был в сознании. Я его причастил, он проглотил Тело и Кровь, и через минуту-две послышалось движение под одеялом, как будто он что-то поправляет, и всё затихло. Оказалось, это он под одеялом руки крестом сложил. И главное, никакого страха, ничего! Мы прочитали канон на исход души, и было такое ощущение покоя и умиротворённости! Молился бы да молился. Наступила пасхальная радость. Действительно, у тебя на глазах совершилось Таинство!

- У вас радость была, что так всё произошло?

Да, какая-то внутренняя радость. И всё вокруг обрело мир - не то чтобы паника, рыдания…

- Всё, наверное, произошло по воле Божией, как и должно быть. Время рождаться и время умирать.

Да. И вот ещё дедушка - месяц причащал его. Послед¬нюю неделю ездил через день причащать его. Помню, раз как-то приехал, причастил его, а его дочь попросила, чтобы я посидел немного. Я посидел, и буквально через полчаса он умер. Представляете, вдруг раз - и замер!

- Вы не ощутили, как душа вылетает?

Не ощутил, но ощутил радость, все начинали вдруг молиться.

- Страх исчез…

Да, а ещё, помню, в Еранск ездил, в отпуск. Там дедушка болел очень. Это было года 3 назад. Я приехал в обед, а вечером пошли к нему. Я его поисповедовал. Ему было уже тяжеловато говорить. До этого он ни разу не исповедовался. Он спросил: а пособоровать? А ему уже плоховато. Я его пособоровал и причастил, а вечером часам к 5 он уже и умер. Дождался - и умер. Мы почитали Псалтырь, помыли его, тут и гроб привезли. Как-то всё было организовано, и у всех было состояние окрылённое, что ли…

- Подтверждение того, что жизнь продолжается.

Это действительно Таинство. Как будто человек не умер, а заснул.

- В православии все - усопшие…

И все окружающие были рады, что он с Богом, что он никуда не пропал, а просто перешёл в другой мир.

Вёл беседу Сергей РОМАНОВ
Фотографии автора и из архива о. Варлаама

Когда он отнес рукопись своей книги сказок в издательство «Время», редактор заявила коллегам: «Новый Андерсен родился».

В этой книге все необычно: автор — ​игумен Варлаам, настоятель Воскресенского мужского монастыря в селе Ермолино Ивановской области; название — ​«Кампан: сказки и сказы» («кампан» означает церковный колокол); герои и сюжеты — ​не столкновения миров и богов, суперлюдей и супероружия, не магия и волшебство, к чему мы все привыкли в современных фэнтези. Нет, это совсем другой, тихий и домашний мир предметов обихода и их историй. Старые калоши, сухарь, фрукты в компоте, фиалка в горшочке, а также лягушки, тритоны, сверчок с ореховой скрипочкой…

В каждой сказке свой путь обретения героем высшего смысла, света — ​хотя самого слова «Бог» почти нет в тексте. Но один из читателей сказал: «Прочитаешь Вашу сказку — ​и как будто хорошо помолился».

Высокий, очень худой, с гривой седых волос, утонченным выразительным лицом и печальным взглядом, он больше похож на Гэндальфа из экранизации «Властелина колец», чем на православного батюшку.

Противостояние

Я рада, что его книга вышла в светском издательстве. Очень важно, чтобы самобытная литературная культура, зародившаяся в России в конце ХХ — ​начале XXI века в среде священнослужителей и их прихожан, находила самого широкого читателя.

Как стали бестселлерами книга архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые», «Невыдуманные рассказы» Олеси Николаевой, поэзия иеромонаха Романа, песенное творчество иеромонаха Фотия, чудесные повести, новеллы и фэнтези Юлии Вознесенской.

Эта культура изнутри противостоит громким скандалам и обличениям от имени православной церкви, которым и впрямь подходит слово «мракобесие».

Драма христианства в России продолжается. «Русские интеллигенты, которые первыми ввязались в богоборческие войны XIX века, — ​пишет Александр Архангельский в книге «Коньяк «Ширван», — ​первыми же начнут поиск христианского мира века ХХ… К началу 80-х всеобщее недоверие к церкви ослабнет, а в конце 80-х, когда начнет крошиться привычный мир, социальный ужас подхлестнет равнодушное большинство, и оно толпой, с гиканьем и ржаньем, понесется на церковные просторы. Давние посевы вытопчет и отползет обратно. Но кое-кто укоренится; ради них, немногих, все это и стоило затевать. Бог не заинтересован в спасении классов, родов, видов. Он озабочен исключительно спасением отдельных душ».

Цифра и Слово

В детстве никаких предпосылок ни к религии, ни к сочинительству не было. Отец Варлаам родился в 1953 году в семье партработника. В школе литературой вообще не интересовался, сочинения списывал из разных пособий. Его увлекали лишь физика и математика.

Окончил университет по специальности «квантовая радиофизика», работал в НИИ радиосвязи, в лаборатории медицинской кибернетики, преподавал высшую математику в политехническом институте. Но службой тяготился — ​отводил душу, подрабатывая дворником.

Он был дворником, так сказать, «идейным». Вставал в пять утра, перекидывал тонну снега. «Когда ты убрал и глядишь вокруг, то ясно ощущаешь: ради такой минуты чистоты в этом мире, к которой ты оказался причастен, стоит подниматься в пять утра и два часа махать лопатой».

К тридцати годам он понял, что, несмотря на занятия физикой и математикой, его на самом деле интересует только душа человеческая. Запойное чтение художественной, а затем и духовной литературы вскоре дало ему понять, что интерес к религиозной жизни пересилил все остальное.

Намоленное место

В 1988 году приятель привез его в Ермолино. В этом тихом селе был храм, который при любой власти никогда не закрывался. Намоленное место. Там служил отец Антоний (Логинов), к которому приезжало много думающих, ищущих Бога людей. Так в начале 90-х тут сложилась небольшая община.

«Мы, интеллигенты из Москвы, Питера, Иванова, все делали сами: заготавливали сено, кололи дрова, сажали картошку, коров доили».

В 1994 году принял монашеский постриг и священный сан, в 1995-м был поставлен настоятелем монашеской общины, которую вскоре преобразовали в мужской монастырь. Его настоятелем и стал отец Варлаам.

Писать начал в конце 70-х, но уйдя в церковь, перестал. А уже в новом веке вдруг сами собой начали сочиняться сказки. За плечами была и аспирантура по специальности «биомедицинская кибернетика», но когда мой коллега, публицист и писатель Дмитрий Шеваров в беседе с ним в журнале «Лампада» сравнил его с Льюисом Кэрроллом, отец Варлаам возразил: «У него в сказках настоящая математика — ​разные пространства, множества-единства… Нет, свои вещи я рядом не поставил бы. У меня все проще, примитивнее».

Это, конечно, не «примитивность», а именно простота — ​крайне необходимая и столь трудно нынче достижимая. О себе он говорит: «Православие — ​мой дом». Вот и в его книге уютно, как дома в детстве. Все предметы в этом мире живые, очеловеченные, и все — ​материальные, знакомые на ощупь, на вкус и цвет. И с ними со всеми происходят не столько внешние приключения, сколько внутренние перерождения.

Вот цитата из сказки о семейной паре калош: «Супруги ругались утром, ругались вечером, а если выдавался у них выходной, ругались и днем». Но вот они износились и оказались без работы. «Подкладка калош вытерлась и посерела, резина не только потускнела, но и полопалась. <…> Они жаловались друг другу и помаленьку привыкали к взаимному вниманию». Вели долгие разговоры со старым, мудрым сибирским валенком. «Только теперь я понял, что жить в мире гораздо приятнее», — ​признавался муж. И валенок объяснял: «Да, в ссоре недовольство выходит из тебя, но его причина, само зло, остается и требует все новых и новых ссор. Оно вашей руганью и питается».— «Зло? — ​удивлялся калоша-муж. — ​Откуда оно взялось? Ведь внутри у меня пустота!» — ​«Пространство не терпит пустоты. Если внутри нас нет добра, то там обязательно поселяется зло».

И тогда калоша-муж понял: «Любовь, даже малая, дарит любовь бо льшую, и тогда ею наполняется все нутро, вся жизнь!»

Так супруги постепенно стали счастливой парой на старости лет.

Его сказки — ​продолжение его проповедей. И тоже своего рода служение, раскрытие и олицетворение христианских ценностей. Антуан де Сент-Экзюпери, великий Сказочник ХХ века и отважный пилот, во время Второй мировой войны с готовностью выступал по радио в разных странах с главной, но потаенной целью: «Я хочу, чтобы люди взяли в руки Библию». Его друг Леон Верт был атеистом, что очень огорчало Экзюпери, продолжением их бесед и стала сказка о Маленьком Принце, в посвящении к которой так и сказано: «Леону Верту, когда он был маленьким». Тот читал ее, обливаясь слезами, уже после гибели Летчика.

Отец Варлаам, верный своему Служению, так размышляет об особом жанре христианской сказки:

— В христианской сказке, думается, необходим и особый план — ​духовный. Ведь внешняя победа добра над злом, да еще и «злыми» методами — ​кто-то кого-то убил, отсек голову, посадил в горящую печь — ​не несет в себе христианского духа. Христианская сказка видится мне провозвестницей иной победы, иной правды, и когда повествование поднимает сознание читателя в эту надмирную плоскость, то чтение такой сказки фактически становится молитвенным деланием. Евангелие призывает к внутреннему преображению, и не путем насилия, а через жертву: отвергнись себя… и следуй за Мною.

Одним словом, христианская сказка — ​это показ художественными методами, свойственными сказочному жанру, правды Царства Небесного, которое внутри нас.

P.S.

В издательстве «Время» готовится второе издание его сказок.

© игумен Варлаам (Борин), 2016

© Софья Липина, иллюстрации, 2016

© «Время», 2016

* * *

Лягушка-царь

Жил на Верхних прудах Головастик. С малых своих – если говорить о лягушачьем веке, то дней – считал он себя особенным и оттого был очень заносчивым. Что́ заставляло его превозноситься над другими головастиками и лягушатами, не очень понятно. Однако он не упускал повода посмеяться над другими, выказать себя с наиболее выгодной стороны и унизить других.

Когда вырос и превратился в Лягушонка, он стал ещё более самоуверенным. Ловко нырял, быстро плавал, скакал через луг к Нижним прудам и всё, что попадало в поле его зрения, подвергал немилосердной критике.

– Мы живём на Верхних прудах, – разглагольствовал он. – Верхние пруды выше, чем Нижние, значит, и мы выше тех, кто населяет Нижние пруды.

Впрочем, свои Верхние пруды Лягушонок тоже не жаловал.

– Скукотища тут! То ли дело жизнь во дворце!..

И начинал представлять себя царём. Вот он прыгает по дворцу в золотой короне. На плечах у него зелёная с золотым отливом мантия. Придворные бегут за ним, придерживая мантию, высоко поднимая её на лестнице и переступая пороги. Вокруг него всё крутится, кипит, всем он раздаёт приказы и отчитывает тех, кто приказы исполняет нерадиво…

Так и мечтал он, пока не влюбился. Ему очень понравилась Жаба, жившая на Нижних прудах. Её буро-зелёная кожа была усыпана тёмно-коричневыми пятнами, словно бородавками, а рот был такой огромный, что каждому, кто ее видел, казалось, будто она его сейчас проглотит. Словоохотливому ухажёру очень интересно было с ней поболтать. Жаба была столь же искусной в разговорном жанре и не уступала Лягушонку в умении посмеяться над другими. Бывало, и он попадал на её острый язык, но это ему даже нравилось. Это взбадривало Лягушонка, и ему не приходилось искать повод для состязания в остроумии. Но чаще инициатором словесных баталий выступал сам.

– Ваши Нижние пруды совсем превратились в болото! Скоро в них не останется воды, и вам придётся перебираться к нам.

– Размечтался! – отвечала Жаба. – Скорее вода из Верхних прудов перетечёт к нам и вы переселитесь сюда.

– Нет, вода с Верхних прудов никуда не собирается перетекать. У нас тишь да гладь – Божья благодать. И рыбки плавают, и рыбаки по берегам сидят, – парировал Лягушонок.

Так они встречались и спорили, пока Жаба вдруг не исчезла.

«Куда она запропастилась?» – думал Лягушонок, не решаясь напрямую спросить у обитателей Нижних прудов.

«Ведь ты всё лучше других знаешь, – могли сказать они. – Что же ты к нам обращаешься?»

Несколько дней он держался, а потом стал как бы между прочим спрашивать про Жабу всех, кто ему встречался.

– Не видать тебе твою Жабу, – ответила ему всеведущая Выдра, старейшая обитательница прудов. – Она дерзко разговаривала с Болотной феей, и та заколдовала её.

«Если бы мою!» – грустно вздохнул Лягушонок. И чтобы заглушить в себе тоску по Жабе, стал ещё настойчивее мечтать о царском дворце. Уж там-то он забыл бы свою неудачную любовь. И что он к этой Жабе так привязался? Ведь, если честно, ни кожи, ни рожи… То есть наоборот, кожа да рожа… А там, во дворце, он утешился бы безмерной властью и нескончаемым выбором привлекательных особ.

Тучи комаров носились над Верхними и Нижними прудами, слабо утоляя растущий аппетит Лягушонка. Вот если бы он сидел за столом во дворце и вкушал царские яства!.. А тут эти комары-пустозвоны!.. Не успеваешь рот открывать, а в желудке всё равно пусто.

По берегам не только сидели рыбаки, но и бродили охотники с ружьями наперевес, выслеживая дичь. Они палили что есть мочи по бедным уткам, бекасам и крохотным вальдшнепам. А если дичь не попадалась, стреляли по чему придётся.

Однажды они подстрелили волшебного Селезня. К счастью, он выжил, но потерял способность летать.

– Что, старина, – фамильярно обратился к нему Лягушонок, – придётся тебе инвалидность оформлять?

– Ты, как всегда, прав, наблюдательный Луш, – доброжелательно ответил Селезень. – Но если бы ты нашёл большое перо из моего крыла и приладил его на место, я вновь смог бы летать.

– Где же я его найду? Ты в своём уме? Да легче иголку в стоге сена сыскать…

– А ты попробуй. Я ведь в долгу не останусь… Поплавай у спиленной бобрами осины, может, оно там где-то затерялось…

Тщеславный Лягушонок отправился на поиски, и вскоре они увенчались успехом.

– Вот твоё перо! – с гордостью победителя заявил Лягушонок, притащив его Селезню.

– Благодарю тебя! А теперь постарайся приладить его к моему правому крылу.

– Ты обещал…

– Не спеши. Как только перо будет на месте, сразу исполнится твоё самое заветное желание.

– Желание? Любое?

– Да, любое. Пожелаешь – можешь оказаться даже в царском дворце.

Лягушонок быстро смекнул, что Селезень – не простая утка, раз ему известно его заветное желание.

– Ладно, подставляй своё крыло, – согласился он.

И, как только приладил к крылу Селезня недостающее перо, тотчас очутился в царском дворце.

«Ёлки зелёные! – удивлялся он, оглядываясь вокруг. – Чудеса в решете!..»

Он медленно шлёпал по длинному коридору, не зная, в какую дверь войти. За ним, спадая с плеч, волочилась по дубовому паркету мантия. А на голове был какой-то непривычный предмет. Лягушонок потрогал его – это оказалась корона.

«Ничего себе! Вот это да!.. Впрочем, разве я не достоин…»

Тут к нему подскочили придворные и затараторили:

– Ваше величество, пожалуйте сюда!.. Ваше величество, пройдите туда!.. Вас ожидают в зале приёмов!..

Подхватив мантию, его ввели в просторную залу.

– Позвольте представить вам нашего нового царя, – торжественно объявил Главный распорядитель двора. – Луш Четырнадцатый!

– Да здравствует Луш Четыр-р-рнадцатый! – разнеслось по всему дворцу. – Виват нашему царю!

– Какой же это царь? – тихо произнёс министр финансов и законных операций. – Это же… обыкновенная лягушка.

– Ваше высокопревосходительство, – возразил ему министр культуры и культурных развлечений, – не торопитесь с выводами. Может, он просто так нарядился. Прикалывается, как говорит молодёжь. Не сесть бы нам в лужу…

– Да, – встрепенулся министр финансов, прикидывая, не проще ли ему будет управлять финансовыми потоками при таком необычном царе. – Виват ново… нашему царю! – Да здравствует Луш Четырнадцатый!

– Как вам наш новый царь? – подошёл к ним министр полиции и полезных доносов.

– Какой базар, гражданин начальник! – сострил министр культуры. – Новый царь выше всех похвал!

Но тут заиграла музыка, и никто никого уже не слышал. Все закружились в вихре танца. Фрейлины наперебой стремились пройти хоть круг с новым царём. Луш XIV подхватывал то одну, то другую красавицу и неутомимо скакал по всей зале, а в перерывах поглощал шампанское.

Царская жизнь закрутила Лягушонка, который за короткое время превратился в настоящего царя. Луш Четырнадцатый! Это звучит громко. И никто уже спорить с ним не посмеет… Хотя почему-то скучно становилось от этого. То ли дело Жаба! С каким удовольствием он поболтал бы сейчас с ней. Попикировался… Он ей слово – она ему десять. А здесь!.. Скука одна… Танцы-шманцы, бесконечное шампанское, от которого только живот пучит. Да ещё какие-то бумаги приходится подписывать: то один министр прётся со своими глупостями, то другой…

Да ещё всякие послы понаехали!

– Ваше величество, – появился откуда ни возьмись юркий секретарь, – проследуйте, пожалуйста, в зал переговоров. Послы Кастелянции уже прибыли.

– Послы? – с удивлением переспросил Луш Четырнадцатый. – Какой такой Кастелянции?

– Ну как же, ваше величество, я же вам вчера докладывал…

«Так, – соображал Лягушонок, – я во дворце, вроде как царь. Переговоры… Ну раз Селезень сделал меня царём, то должен был дать и разумение вести царские дела».

Луш Четырнадцатый успокоился и скачущей походкой вошёл в зал переговоров. Иностранные послы манерно раскланялись с царём.

Переговоры тянулись два часа кряду, и Лягушонок, вытирая батистовым платком вспотевший лоб, непрестанно думал о том, что ничего скучнее в его жизни не было. Ему хотелось побегать, попрыгать, хотелось оказаться на Нижних прудах… Но тут всех позвали к обеденному столу.

Царь сидел во главе и смотрел на придворных, гостей и каких-то расфуфыренных дам. По привычке начинал отпускать колкости в чей-нибудь адрес, ожидая остроумного ответа, а то и спора. Но на любое высказывание царя все присутствующие отвечали поклонами, улыбками и притворным смехом.

– Одно лицемерие, – буркнул Лягушонок себе под нос и углубился в поглощение обеда.

Он ел заливное из стерляди, жареного поросёнка с хреном, утку, запечённую с яблоками (уж не Селезень ли?!), пил разные настойки и заморские вина, что в конце концов привело к страшному отягощению утробы. Последний бисквит уже никак не лез в рот, но хозяин стола убедил себя, что должен откушать и его.

Едва живой, Луш выбрался из-за стола и проследовал в опочивальню. Его живот был набит так туго, что глаза вылезали из орбит.

Послеобеденный сон был так же тяжёл, как сам обед, отчего царь проснулся совсем не отдохнувшим и в ещё более дурном расположении духа.

Заскучал Лягушонок по-настоящему. Несмотря на постоянные обильные обеды, стал худеть. Всё чаще вспоминал Жабу, и никакие развлечения не выводили его из хандры.

– Царя надо женить, – предложил Главный распорядитель двора.

– Надо! – подтвердил министр полиции и полезных доносов, у которого была дочь на выданье. – Да только непонятно, какие у него вкусы.

– Вкусы вкусами, – вставил министр культуры и культурных развлечений, – а порядочная жена никогда не помешает. Опять же наследник нужен.

Невесты шли, что называется, косяком и были одна лучше другой. Но царь не только не проявил интереса, а слёг и даже порой бредил от жара.

– Жа… Жа… а-а! – звал он кого-то.

– Какую-то Жанну зовет, – недоумевали придворные лекари.

Делать нечего, стали искать Жанну. И нашли. Дева оказалась невиданной красы! Когда она появилась во дворце, все обомлели.

– Необыкновенно хороша! – с видом знатока сказал министр культуры и культурных развлечений. – Неужели такому… скользкому царю достанется?! – Оказывается, двор всё ещё смущался мыслями о том, что у них царствует лягушка.

Лушу тоже понравилась внешность невесты. Вот только не чувствовалось в ней жизненного огня, была она будто полуживая. Механически двигалась, дежурно улыбалась, смотрела на всех, в том числе и на своего суженого, без малейшего интереса.

– Может, она заколдована кем-нибудь? – предположил жених.

– Так точно, ваше величество! – отчеканил министр полиции и полезных доносов. – Заколдована.

– Надо расколдовать!

– Это зависит от вашего величества, ваше величество. И от неё. Она должна поцеловать вас, ваше величество.

Луш благосклонно заулыбался и направился к невесте. Этикет такого не предусматривал, но все одобрили демократизм царя.

– Какой простой!.. – зашептали придворные.

– Способен на высокие чувства…

– Ещё бы! Такая красота! Любой первым побежит…

Красавица Жанна тоже сделала шаг вперёд и наклонилась, чтобы поцеловать Луша. И в тот момент, как состоялся поцелуй, превратилась… в обыкновенную буро-коричневую жабу.

– Моя Жаба! – изумился Луш и потерял сознание.

…Очнулся Лягушонок на берегу пруда. Первые лучи солнца проглядывали сквозь деревья. Утренняя прохлада благотворно действовала не только на тело, но и на душу. Звонкие комары кружились тучей и возбуждали аппетит. Лягушонок наспех проглотил несколько десятков и осмотрелся. Рядом сидела его возлюбленная Жан… Жаба!

Её взгляд был ласков и многозначителен.

– Как я ждала тебя! – воскликнула она вместо обычных колкостей и насмешек.

– И я! – расплылся в счастливой улыбке Лягушонок.

И поцеловал Жабу крепко-крепко, чтобы колдовство не вернулось к ней никогда.

Стройный хор лягушек-квакушек исполнил вальс Мендельсона, после чего обитатели Верхних и Нижних прудов начали свадебный пир.

Ах, повилика!

Не было на всём садово-огородном участке растения более сильного и цепкого, чем вьюн. К кому бы он ни приближался, ни для кого это ничем хорошим не заканчивалось. Растение попадало в крепкие объятия ловкого вьюна и начисто лишалось свободы.

Но вот увидел молодой вьюнок повилику – тонкую, нежную, воздушную. Даже корень, которым она соединялась с землёй, был почти незаметен, трудно было и поверить, что она питается соками земли, а не воздухом. Очаровательна была повилика!

Вела себя она скромно: потихоньку стелилась по земле, никого не задевая и никому не навязываясь. Только вздыхала иногда тоненьким голоском, обращаясь к соседу:

– Ах, какой ты, вьюнок, сильный и красивый! До чего же зелены твои листочки и как хороши на тебе бело-розовые колокольчики!

Полюбил он повилику, хотя сам себе в этом ещё не признавался. Тем более ей.

Весна набирала силу, всё ярче светило солнце, пробуждая к жизни всякую травинку и былинку.

Рос на открытом участке сада и подсолнух. Утром, с первыми лучами солнца, он поднимал свою растущую, пока ещё величиной с детский кулачок голову и подставлял круглое лицо свету.

– Что ты задираешь нос? – укорял его вьюн. – Никого не видишь, ни с кем не хочешь разговаривать! Ты, видно, никого не любишь!

– Ну что ты, вьюнок, – отвечал подсолнух. – Любить – это наше предназначение. Но чтобы любить какое-нибудь растение или даже красивый цветок, надо сначала по-настоящему полюбить солнце. Ведь только оно даёт нам силы жить и любить.

– Подумаешь, солнце! – фыркнул вьюн. – Оно высоко и далеко от нас. За что его любить? А вот те, кто рядом… Посмотри, как хороша, как нежна повилика!..

– Повилика несомненно хороша! – согласился подсолнух. – Но нельзя любить земное, не любя небесное.

Вьюн вполуха слушал своего рослого соседа, поскольку тот не разделял его чувства.

Ежедневно, раскрывая лепестки своих колокольчиков навстречу утренним лучам, просыпался вьюн с мыслями о нежной повилике, ждал, когда увидит её, услышит её неповторимый голос.

– Ах, вьюнок! Какой сегодня чудесный день! Я так рада тебя видеть, что мне даже не очень важно, светит ли на небе солнце.

– И я рад видеть тебя, повилика! Мне так хочется, чтобы ты всегда была рядом! Я готов цвести для тебя весь день и даже всю ночь.

– Ах! – самозабвенно шептала повилика. – Какой ты хороший! Я без тебя жить не могу!

– И я! – звенел своими бледными колокольчиками вьюнок. – Я тоже без тебя жить не могу! Ты вся такая неземная… Ты единственная, ты несравненная!

Вьюнок протянул свои молодые листочки повилике, и она нежно обвилась вокруг его стебелька. А он, потеряв от счастья голову, обвился вокруг повилики.

Теперь вьюнок, просыпаясь утром, сразу мог любоваться своей ненаглядной. Отныне они были неразлучны.

Земля прогрелась и стала сухой. Повилика всё сильнее прижималась своими изящными присосками к стеблю вьюна. Корешок, который связывал её с землёй, пересох и оборвался. Она и вправду стала неземной, и вся её жизнь теперь зависела от вьюна.

– Ах! – томно вздыхала повилика. – Я жить без тебя не могу!

– Я всегда буду с тобой, – заверял её вьюн, – ты можешь положиться на меня. Моя любовь сделает тебя счастливой!

– Ах! – шептала повилика возлюбленному. – Как хорошо мне с тобой! А тебе?

– И мне с тобой хорошо, повилика! – с жаром соглашался вьюн и старался вобрать из почвы как можно больше соков, чтобы хватило на двоих.

Вьюн щедро дарил свои жизненные силы повилике, которая всё крепче и крепче впивалась присосками в его стебель. Когда накрапывал летний дождик, а в особенности после обильного грозового ливня, этих сил хватало. Но как только наступала засуха, вьюну приходилось тяжко.

– Ах! – горько вздыхала повилика. – Ты меня совсем не любишь!..

– Люблю, – вяло, будто оправдываясь, говорил вьюн. – Просто…

И чтобы доказать свою любовь, старался отдать повилике все жизненные соки. Он углублялся корнями в землю, высасывал из неё последнюю влагу и питал возлюбленную. Лишь бы ей было хорошо, только бы она не увяла. Повилика расцветала, разрасталась и уже обвивала не только своего вьюна, но и молоденькие, сочные побеги вьюнков рядом.

– Что же ты? – ревновал её вьюн. – Я целыми днями стараюсь для тебя, выбиваюсь из последних сил, а ты…

– Ах, мне не хватает твоего внимания, – оправдывалась повилика, – ты стал какой-то безразличный. Я тебя уже не интересую, как раньше, тебя не вдохновляет моя любовь.

– Повилика! Я изо всех сил стараюсь обеспечить твоё благополучие. Но ты ненасытна. И у меня не хватает сил и питать тебя, и весь день с любовью на тебя смотреть.

– А вот у этих прелестных вьюнков, – показывала повилика на молодые побеги, в которые она уже впилась своими присосками, – хватает. И ты лучше не ворчи.

– Может, я тебе совсем не нужен? Пожалуйста, я тебя не держу. Оставь меня в покое и наслаждайся жизнью с юнцами-вьюнками.

– Ах, что ты! Ты же знаешь, как я люблю тебя! Я жить без тебя не могу!

Вьюн потихоньку оттаивал, вспоминал раннюю весну, когда он был одинок и жаждал любви. Вспоминал счастливые дни, когда обрёл свою повилику. Как хороша она была! Вся такая тонкая, изящная!.. Но воспоминаниями долго сыт не будешь. Жизнь требовала новых усилий и решительных шагов.

– Обратись к светилу! – уговаривал изнемогающего вьюна подсолнух. – Оторвись хоть ненадолго от своей повилики. Ваша зависимость друг от друга закончится плачевно. Нельзя жить, не получая сил от солнца!

– Пока я буду пялиться на твоё солнце, повилика найдёт себе другого… Я докажу ей, что лучше меня никого нет.

– Ты опять только про неё! Взгляни же на солнце, погрейся в его ласковых лучах. Почувствуй его любовь, и тогда у тебя появятся силы любить повилику.

– Твоё солнце только сушит землю. Ты стал таким дылдой уж никак не благодаря солнцу. Если бы не было под тобой плодородного слоя почвы и питательных дождей, твой ствол не был бы таким толстым и мясистым, а твоя голова – усеянной вкусными семечками.

– Ты прав, плодородная земля тоже нужна, и вода… Но без солнца, без его животворящих лучей земля не сможет ничего родить, и вода ей не поможет.

Лёгкий ветерок перебирал золотистые лепестки подсолнуха, делая его ещё более живым и похожим на маленькое солнышко. Повилика давно уже засматривалась на статный подсолнух и даже пыталась подружиться с ним. Однако все её попытки обвить его массивный ствол заканчивались неудачей. Обвить-то получалось, а вот присосаться и начать пить жизненные соки – никак!

– Фу, толстокожий! – возмутилась повилика и оставила свои попытки.

А подсолнух самозабвенно тянулся к солнцу, даже не замечая её ухаживаний.

Вьюн же сколько ни старался, а больше, чем ему было отведено земной природой, дать любимой не мог. Большинство его некогда звонких колокольчиков в разгар лета засохло, а те, что ещё бледнели на ярком фоне зеленеющей повилики, роняли на землю последние семена.

Повилика, ловко извиваясь, освободилась от безвременно засохшего вьюна, подползла к плодоносящему крыжовнику и воскликнула:

– Ах! Какой ты пышный и красивый! Как налились твои янтарно-зелёные ягодки!..