В «Книге с уклоном» младенец в коляске буквально катится с горы. Михаил, я же мать, ‒ почему мне тогда так смешно?

Потому что это комедийный ужас. Никто же не думает на самом деле, что детская коляска может своротить пожарный кран и заставить полицейского сделать сальто мортале. Действие в книге стремительно разворачивается по законам эксцентричной немой кинокомедии, то есть, в сущности, по законам балагана. Где тоже все лупят друг друга палкой по голове и отвешивают пинки под зад - и все понимают, что это не мелкое хулиганство, а реприза - потому что и палка бутафорская, и ботинки с клоунскими носами.

Заботливый родитель вам здесь возразит: «А если ребенок не поймет и...» - дальше расцветает пышным цветом родительская тревога. Как быть? Не обращать внимания или объяснять читателям, что да как?

‒ Разговаривать с родителями надо - но только когда видно, что родитель готов к разговору, а не просто жаждет тебя «унасекомить». В частности, вопросами типа «А если ребенок не поймет?!» На такие вопросы у меня один ответ: пожалуйста, пусть «заботливый родитель» и дальше читает своему чаду Барто. Только пусть не удивляется, когда в один непрекрасный день обнаружит, что между ним и его ребенком - пропасть.

- Чем вас как переводчика эта книга зацепила в первую очередь ‒ сюжетом, необычной формой?

Как мы знаем, детская книга - это синтетический продукт. Ее трудно разделить на составляющие.

Я увидел ее впервые в магазине детской книги в итальянском городке Аввелино (это не Милан и не Флоренция, а относительно небольшой южный городок - правда, с двухтысячелетней историей) летом 2012 года и был просто поражен ее несомненной «винтажностью», аутентичной стилистикой ‒ визуальной и словесной ‒ американского арт-деко (того самого «века рэгтайма», воспетого Доктороу в известном романе), и в то же время футуристичностью, которая выражается не столько в невиданной ромбовидной форме книги, сколько в самом принципе построения повествования, предвосхитившим комедии-«убегалки» Бастера Китона, где тщедушный герой с невозмутимым видом куда-то проваливается, опрокидывается, взмывает, уносится… - и все это без малейшего вреда для здоровья, своего и окружающих.

Обратил я также внимание на эпизод, в котором малыш читает экстренный выпуск газеты, описывающий его собственное приключение. Сто лет назад это было гиперболой, а в наши дни, в эпоху инстаграма и т.д. это едва ли не обыденность.

Первым моим позывом было, естественно, купить необычную книгу и похвастаться ею перед московскими друзьями. Но, быстро убедившись, что оригинал ее все-таки американский, а не итальянский, от траты своих кровных €14 воздержался.

И правильно сделал. Потому что осенью того же года, разговорившись с директором издательства «Самокат» Ириной Балахоновой, обнаружил, что она тоже очарована этой книгой - правда, в голландском изводе. Мы оба сочли такое совпадение неслучайным, и я начал работать над переводом.

- Название книги вы перевели как «Книга с уклоном». Мне казалось, что «Косая книга» и точнее, и смешнее...

Действительно, буквально, по словарю, slant значит «наклонный» или «косой». Но мне кажется, «косая книга» уводит не в ту сторону - или «бухая книга», или «заячья книга». А «с уклоном» - лично у меня вызывает ассоциации с партийными «уклонами» 1910‒20-х годов. То есть куда ближе по времени и стилистике к оригиналу.

Мой литинститутский мастер Е.М. Солонович все время напоминал нам, что в переводе окончательных решений не бывает. Я выбрал такое решение - но никому не возбраняется перевести книгу 1910 года по-своему и издать, она давно в общественном достоянии.

Кстати, подзаголовок книги - «Дорога вверх тяжеловата, а вниз - быстрее самоката» - вам не кажется подозрительным? Правильно кажется: в оригинале там никакого самоката нет. Зато с логотипом издательства хорошо сочетается!

Когда вы взялись за перевод ньюэлловского хулиганства, вы ведь понимали, что книга выйдет как детская. Я говорю о современном смещении норм: старый добрый юмор многим родителям кажется и не смешным, и не добрым. На что надеялся переводчик? Не было бы лучше, например, старые добрые детские книги делать как взрослые? Для тех, кто понимает?

Я бы не сказал, что эта книга «старая добрая». Не Чарская же. В свое время это был острый авангард - настолько острый, что оказался «не по зубам» деятелям довоенного «ДЕТГИЗА». Да я и не уверен, что они знали об этой книге - слишком уж она опередила свое время, чтобы стать широко известной даже на родине.

Переводчик надеялся, что ему удастся сделать стихи достаточно «звонкими», чтобы они сами за себя говорили. При этом я ставил себе задачу написать так, как могли бы написать в те самые 20-е годы, когда книга теоретически могла быть издана тем же самым «ДЕТГИЗОМ» под руководством Маршака - чрезвычайно требовательного к себе и к другим в смысле версификации.

И что значит - «делать как взрослые»? Русское издание, как и все современные европейские издания, являет собой точную реплику оригинального издания 1910 года. Я знаю, что самокатовские технологи долго мучились, чтобы подобрать бумагу и добиться точной цветопередачи. Как ее позиционировать - это уже к маркетологам вопрос, а не к переводчику. Но, опять-таки, мы же с вами знаем, что детская книга - «товар двойного назначения»: часто под видом «куплю ребенку» молодые родители с удовольствием покупают книги себе. Собственно, только так и должно быть: чтение ребенку, чтение с ребенком должно быть удовольствием и для ребенка, и для родителя, а не каторгой, выполнением родительского долга. Производители полнометражных семейных мультиков это давно поняли, а издатели детских книг только-только начали понимать.

- «Книгу с уклоном» вы своим детям стали бы читать? Вообще, детям нужны все эти старые книги? Или опять же, вы это для себя?

Определение «все эти старые книги» к Ньюэллу не подходит. Он не «старый забытый автор», он пропущенный автор. Не было его по-русски! Теперь появился, и мы сможем решать - «нужен» он нам или «не нужен». Что касается моей собственной дочки, которой на период моей работы над книгой было от пяти до девяти лет, то она принимала в этой работе самое активное участие: я проверял на ней, достаточно ли «ровно» катится коляска. И она неплохо знает эту «книгу с уклоном».

Беседу вела Елена Соковеина

_______________________________________

Питер Ньюэлл
Книга с уклоном
Иллюстрации автора
Перевод с английского Михаила Визеля
Издательство Самокат, 2018

26 ноября начинается ежегодный пир духа - ярмарка интеллектуальной литературы non/fiction в ЦДХ, на которую пора бы перестать пускать тех, кто так и не удосужился прочитать книжки, купленные на этой ярмарке год назад. The Village решил узнать у книжного обозревателя, переводчика и ведущего курсов писательского мастерства Михаила Визеля, что точно стоит покупать в этом сезоне, кому верить, выбирая книгу, куда двигается современная российская проза, как случился бум скандинавского детектива и почему творчество Джоан Роулинг - это реализм.

Про новинки non/fiction

- Расскажите, пожалуйста, про non/fiction. Что в этом году будет интересного, на что нам всем надо обратить внимание?

Начать надо с того, что non/fiction начиналась шестнадцать лет назад практически в пустыне. Но и сейчас по-прежнему остаётся неотъемлемой частью московского и даже российского культурного пейзажа, по крайней мере в том, что касается книг. В этом году, насколько я знаю, в связи с резким похолоданием международной обстановки (как бы это кондово ни звучало) слетели почётные гости - австрийцы. Год немецкого языка, а австрийцы слетели.

- Сами отказались?

Не знаю, как это было оформлено, но слетели. Также сменились кураторы детской программы. Кураторы действуют в узком поле возможностей. ЦДХ - это большая и консервативная структура, и то, что предлагают и детские, и взрослые кураторы, не всегда вписывается в этот коридор возможностей. Но несмотря на это, нас, как обычно, ждут зарубежные литературные звёзды и насыщенные разговоры о книгах, а маленькие издательства смогут продать на non/fiction половину или даже две трети своего тиража. Это, конечно, хорошо для ярмарки, но довольно красноречиво описывает ситуацию с маленькими издательствами в России.

- На что обратить внимание?

Новинка этого сезона - «Обитель» Захара Прилепина, которая вышла ещё летом, хорошо продаётся и уже в списке бестселлеров магазина «Москва». Сейчас Захар вовсю активничает на Донбассе, и это вызывает неоднозначную реакцию, но подстёгивает интерес к его книге. Я немного знаком с Захаром и могу себе представить, что для него это не пиар, а искренние убеждения. И «Обитель», и «Теллурия» Сорокина попали в короткий список премии «Большая книга». «Теллурия» тоже, видимо, будет продолжать набирать популярность, потому что второго или третьего текста такого размера, объёма и масштаба, созданного современным русским писателем, я не припомню. Третья важная книга - это роман «Возвращение в Египет» Владимира Шарова. Я рекомендую читателям The Village прочитать его роман «Репетиции» 1989 года. После выхода «Дня опричника» стали говорить, что мы живём в парадигме, описанной в этой книге, что, к сожалению, правда, но в ещё большей степени мы живём в парадигме, описанной в романе «Репетиции». Из зарубежных писателей наибольший ажиотаж сложился вокруг нового, прошлогоднего романа американки Донны Тартт «Щегол», собравшего уже ворох наград в англоязычном мире. Это масштабная книга, оперативно переведённая и выпущенная издательством Corpus. Как и все большие книги, она «обо всём»: о современном терроризме, о старинной живописи и о впечатлительных юношах. Кроме этого, все крупные издательства подготовили свежий набор англоязычных бестселлеров, включая новый детектив Джоан Роулинг, написанный под псевдонимом Гэлбрейт. Сам я жду с бо́льшим интересом возможности полистать на стенде издательства Ad Marginem дилогию итальянца Курцио Малапарте «Капут» и «Шкура».

Это два огромных романа о Второй мировой войне, вызвавших противоречивое отношение, вплоть до включения в ватиканский Index Librorum Prohibitorum. А также - ещё одну пропущенную классику, огромный роман венгра Петера Надаша «Книга воспоминаний» 1986 года, который когда-то высоко оценила правдорубивая Сьюзен Зонтаг. Ещё я уверен, что на non/fiction нас ждёт море книг, связанных с историей и политикой: про Первую мировую войну (в том числе очень хороший роман британца Себастьяна Фолкса «И пели птицы»), и про Крым, и про Донбасс.

Тенденция, которую
я вижу в российской прозе, - возвращение соцреализма

По личным причинам я с нетерпением жду приезда автора, которого переводил, - венецианца Альберто Тозо Феи. В 2000 году я купил в Венеции его путеводитель по мифам и легендам Венеции - и вот мы с «ОГИ» наконец представляем его на русском языке. Ещё упомяну «Магическую Прагу» Анджело Мария Рипеллино. Это классическая и фундаментальная книга о големе, диббуке, императоре Рудольфе, которая шла к русскому читателю пятьдесят лет - я просто восхищаюсь Ольгой Васильевной, доведшей эту сложную историю до конца. Если вам интересна тема городских легенд и урбанистики, рекомендую обратить внимание на книгу американца Майкла Соркина, который каждый день ходит пешком на работу из Гринвич-Виллидж в Трайбек и размышляет об урбанистике Нью-Йорка.

- А что-то важное из мемуаристики?

- «Альпина Паблишер» выпустила «Жизнь и житие Данилы Зайцева», мемуары русского старообрядца, который родился в 1950-е в Харбине, а оттуда перекочевал в Аргентину. Его семья пыталась вернуться в Сибирь, но у них ничего не вышло, и он, что называется, насилу ноги унёс обратно в Аргентину. Вторая - очень интересная книга Людмилы Улицкой «Поэтка» о её близкой подруге Наталье Горбаневской. И третья мемуарно-биографическая книга - «Баронесса» Ханны Ротшильд, представительницы младшего поколения Ротшильдов, которая написала о своей двоюродной бабушке-бунтарке, порвавшей с мужем-бароном, бросившей пятерых детей во Франции и уехавшей в пятидесятые в Нью-Йорк тусоваться с джазменами Чарли Паркером и Телониусом Монком. И четвёртый важный нон-фикшен - это выпущенная Ad Marginem книга «Долг: первые 5 000 лет истории». Её автор Дэвид Гербер - антрополог, профессор Лондонской школы экономики и при этом - один из антилидеров движения Occupy Wall Street.

- А что с нашими учёными? Есть какие-то интересные научно-популярные книжки?

Из гуманитарных - «Мы живём в Древнем Риме» Виктора Сонькина, детское продолжение его позапрошлогодней книги «Здесь был Рим». Она вышла в детском издательстве «Пешком в историю», но, я уверен, родители тоже с интересом её прочитают. Из естественно-научного с удовольствием напомню про замечательную книгу Аси Казанцевой «Кто бы мог подумать» про людей и про их вредные привычки, про то, почему многие не могут бросить курить, почему осенью хочется спать, почему люди ведут себя так глупо в вопросах размножения. Она вышла в начале этого года, но только что получила премию «Просветитель», с чем я автора от всей души поздравляю. Ещё совершенно безумная книжка Дмитрия Бавильского - «До востребования. Беседы с современными композиторами». Дмитрий Бавильский - литератор, а не музыковед, и он сделал очень прочувственные интервью с десятком людей, которые занимаются академической музыкой. Эта книга недавно получила питерскую премию Андрея Белого, призовой фонд которой составляют одно яблоко, один рубль и бутылка водки.

Про новый соцреализм

- Раз уж мы начали говорить про премии, давайте посмотрим на тенденции: кому в этом году дали «Национальный бестселлер» и «Большую книгу».

Питерский автор Ксения Букша в этом году получила «Нацбест» за книгу «Завод Свобода», она же вошла и в короткий список «Большой книги». Это было полной неожиданностью. Это очень интересная книга, современный производственный роман, хотя сама Ксения категорически против такого определения.

- Что вообще с литературой происходит? Что люди сегодня пишут, и за что их награждают?

Я могу отметить две тенденции: первая - это размывание границ между визуальным и текстуальным. Этой осенью вышло несколько графических романов, которые уже язык не повернётся назвать комиксом, затрагивающие большие, важные проблемы. Например, «Фотограф» Гибера, Лефевра и Лемерсье - история француза, перебирающегося в восьмидесятые годы из Пакистана в «душманский» Афганистан. Или «Логикомикс» Доксиадиса и Пападимитриу - биография Бертрана Рассела, с участием Людвига Витгенштейна, Курта Гёделя. Это тома под пятьсот страниц и под тысячу рублей. Или книги потоньше, затрагивающие большие, важные, ничуть не «комиксовые» проблемы, например «Мария и я» Мигеля Гаярдо о девочке-аутисте. Нам пока рано об этом говорить, но в Италии графический роман впервые вошёл в этом году в короткий список престижной премии «Стрега». Вторая тенденция - размывание границ между фикшен и нон-фикшен. Оно происходит не потому, что людей перестали интересовать большие повествования, а потому, что мир стал более документированным. Всякая неожиданная подробность, неожиданная деталь сразу же становится известной, Голливуд покупает права на экранизацию «реальной истории», и тут же пишется книга. Может быть, вы помните фильм «127 часов» об альпинисте Ароне Ралстоне, который отпилил себе руку в каньоне, чтобы освободиться. Казалось бы, дикая история. В прошлом веке такую душераздирающую историю сочли бы выдумкой дурного романиста, но это истинная правда, можно предъявить и руку, и живого человека. Литература возвращается в своё состояние времён Гильгамеша и Гомера: деяния славных мужей становятся литературой, минуя стадию выдумки писателя.

- То есть художественная обработка уже не так важна, как история?

Она важна именно как обработка уже существующей истории. Хотя чего-то совсем нового здесь нет. Лев Толстой, когда писал «Войну и мир», тоже пользовался историей своей семьи, прототипом Ильи Ростова был его дед. То есть проникновение нон-фикшен в фикшен - это не чей-то злой умысел, это естественный процесс. Тенденция, которую я вижу в российской прозе, - возвращение соцреализма. Когда я смотрел короткий список «Большой книги», я обнаружил в нём книгу писателя Виктора Ремизова из Хабаровска - «Воля вольная» о браконьерском промысле красной рыбы, о парне-правдорубе, который борется с коррумпированными милиционерами. И это абсолютный кондовейший соцреализм, только вместо «газиков» - «крузаки». И словно в противовес ему - «Пароход в Аргентину» Алексея Макушинского, столь же незамутнённый образчик непримиримого - стилистически и идеологически - семидесятнического «эмигрэ», только почему-то тоже датированный 2014 годом.

- Это возвращение литературы в золотые советские годы или использование технических приёмов соцреализма на сегодняшнем материале?

Трудно сказать, но мне кажется, что наша общественная жизнь теряет пластичность и снова обретает некоторую жёсткость, что отражается на востребованности тех или иных приёмов и форм литературы.

Про уходящий детектив

- У нас возрождение соцреализма, понятно. А что с зарубежной литературой? Сейчас вышла «Исчезнувшая» по книге Гиллиан Флинн, от которой все в восторге, хотя книга так себе. Я посмотрела список бестселлеров New York Times, и там практически одни детективы: кого-то убили, кто-то пропал, кто-то кого-то ищет. Что происходит в Америке и в Европе?

Я не могу говорить про всю зарубежную литературу, но внимательно слежу за итальянской и англоязычной. Если говорить общо, то я не могу согласиться, что идёт нашествие детективов. Скорее после Умберто Эко детективная пружина стала общепризнанным приёмом, уместным в любой книге. Раньше убийство, похищение, какая-то кража считались элементом низкого жанра, беллетристики. Но мне кажется, что детектив - уже ушедшая тенденция, а ключевой становится история, написанная на основе реальных событий. Например, книга «Три чашки чая» американского альпиниста Грега Мортенсона о том, как он строил школы для девочек в Афганистане, - на протяжении нескольких лет в бестселлерах. Ещё, если продолжать говорить о тенденциях, богатство англоязычной литературы прирастает национальными колониями и бывшими окраинами.

- Это вы имеете в виду, что Букеровскую премию в этом году дали австралийцу, да и вообще с этого года решили давать не по национальному признаку, а всем, кто издаётся в Великобритании?

Не только. Вы посмотрите, по-английски пишут абсолютно все: суринамцы, гаитянцы, индусы, бангладешцы. Я говорю это не с осуждением, а с восхищением, потому что в литературу постоянно вливается свежая кровь. Это мультикультурность в своём лучшем проявлении. Кроме Салмана Рушди, про которого мы все знаем, есть ещё Джумпа Лахири, писательница бенгальского происхождения, выросшая в Америке и получившая Пулитцеровскую премию. Ещё можно вспомнить Халеда Хоссейни, афганца, написавшего «Бегущий за ветром». Ну и Михаила Идова, между прочим. «Кофемолка» была написана по-английски для жителей Гринвич-Виллиджа. Про него и про его сверстника Гари Штейнгарта (родившегося в Ленинграде) сами американцы на полном серьёзе говорят, что они привнесли в американскую литературу «русскую ноту». Нам немного смешно, но для американской литературы это в порядке вещей.

- Кого из англоязычных писателей можно назвать настоящими классиками?

- Кто ещё, Пратчетт?

Пратчетт более жанровый. Ещё американцы носятся с Джонатаном Франзеном, называют его «нынешним великим писателем». Его роман «Поправки» 2001 года действительно очень хороший. Он поступил в продажу 11 сентября 2001 года, что сказалось на его продажах не лучшим образом. Но я прочитал его пару лет спустя по-русски и благодаря ему понял, почему стало неизбежным 11 сентября, хотя там нет ни слова про фундаментализм или терроризм. Это история большой американской семьи, в которой распадаются связи поколений из-за того, что технологический процесс начинает опережать срок жизни одного поколения.

- Правильно ли я понимаю, что идёт установка на реализм, а фанзины, «Сумерки», Гарри Поттер и вампиры уходят в прошлое?

Гарри Поттер - это и есть реализм. Я вычитал у Умберто Эко очень развеселившую меня мысль, что современный мир гораздо более магичен, чем пятьдесят лет назад. Современный ребёнок, привыкший к телевизионному пульту, Хbox, сенсорным экранам, не находит в существовании волшебных палочек ничего удивительного.

Про вечный литературный кризис

- Что происходит с российским книгоизданием? Маленькие издательства умирают или выживают?

Конечно, все в панике, в ужасе. Но, как остроумно заметил Дмитрий Быков, получая «Большую книгу» за ЖЗЛ Пастернака, «русская литература всегда в кризисе, это её нормальное состояние, она только в этом состоянии и может существовать». Такое падение в бездну. Как повелось со времён Достоевского, так оно до сих пор и продолжается.

- В каком мы сейчас месте этой бездны?

Поскольку эта бездна бесконечна, невозможно говорить о нашем в ней месте. Но мы сейчас переживаем ещё более колоссальный, тектонический сдвиг: переход от галактики Гутенберга во вселенную Стива Джобса, к электронному книгоизданию, которое происходит на наших глазах и при нашем участии.

- Россия не так технически оснащена, чтобы все вдруг перестали покупать бумажные книги и перешли на электронные.

Это совершенно неизбежно. Я рассказал вам про хабаровского автора, который нам изначально интересен. Это дикая, неправильная ситуация, когда 90 % сочиняющих людей живут в Москве и в Петербурге. Из известных писателей лишь несколько из регионов: екатеринбуржец Алексей Иванов, Захар Прилепин и детективщик Николай Свечин - оба из Нижнего Новгорода, Олег Зайончковский из Коломны. Плюс Дина Рубина в Израиле и осевшая в Вильнюсе Светлана Мартынчик (Макс Фрай). Наша география открывает широчайшее поле для электронного книгоиздания, потому что книге, чей бумажный тираж пришёл на склад в Хабаровске, объективно сложно добраться до Москвы. В будущем бумажное книгоиздание займёт ту нишу, которую сейчас занимает в музыке винил. У человека будет, например, тысяча томов на электронных читалках и десяток томов на полке, которые он любит время от времени перелистывать.

Про живых классиков

- Как я понимаю, писательством в России жить до сих пор нельзя?

В России есть пять-шесть человек, которые живут писательством, с учётом продажи прав на экранизации и гонораров за колумнистику. Ну может быть, десяток. Для остальных с экономической точки зрения это отхожий промысел от основного производства. От сериальной сценаристики, например, или от пиара. Но я думаю, что это достаточно универсальная история, просто в той же Америке эта ситуация более отработана, и писателям дают возможность жить в университетских кампусах, вести курсы creative writing, получать негосударственные гранты.

- А что с издателями?

Во-первых, все уповают на «эффект длинного хвоста», это термин маркетологов: 90 % людей пьют кока-колу, а 10 %, что ты ни делай, эту кока-колу в рот не возьмут. И вот из этих 10 % можно сделать свою аудиторию.

- Вы верите, что ещё возможно в России написать супербестселлер, который будет интересен всем?

С одной стороны, слава богу, что времена, когда все читали одну книгу, кончились и не вернулись. Невозможно себе представить, чтобы два человека одного круга, встретившись, говорили вместо приветствия «Уже читал?» - «Читал». Но, будучи человеком уже достаточно взрослым, я понимаю, что объединяться вокруг одной книги правильнее и нравственнее, чем объединяться вокруг политических мемов вроде «Крым наш». Так что мне хотелось бы, чтобы такая книга появилась. Но вообще функцию книги, которую читают все, должна выполнять классика - то, что человек читает в школе.

- А что из современной российской литературы вы бы назвали классикой?

Если говорить о современной классике именно в значении must-read, то это, пожалуй, Generation P и «Чапаев и пустота» Пелевина. При всей своей колючей форме, постмодернистской иронии, это книжки важные и многое до сих пор объясняющие в нашей жизни. Сейчас стремительно из авангардистов в классики вышел Владимир Сорокин. И, наверное, ещё Михаил Шишкин и Владимир Шаров. Юрий Мамлеев - здравствующий классик-аутсайдер вроде Кафки. Ну и, конечно, я не могу не упомянуть Андрея Битова и Фазиля Искандера. Но они уже как бы не совсем с нами, а скорее где-то с Тургеневым и Буниным.

Фотографии: Вика Богородская